Евгений Головин - Там
Торговля шла бойко, старушки, получив стакан семечек, шли в церковь ради окропления святой водой. Однажды только Филю обступила толпа разгневанных профессоров с криками: шарлатан, спекулянт, ученик капрала Шовиньи. Простите, месье, вы допустили маленькую ошибочку, — ответствовал Филя, — всуе упомянутого капрала звали Шовень. Будьте уверены, ваши кафедры получат теплые извещения касательно уровня ваших знаний. Испуганные профессора трусцой и веером убегали от разъяренного эрудита.
Но истинная и секретная причина посещения данной аптеки состояла в другом. Филя устраивал мешок семечек в тачку, стараясь повернуть череп с костями видной стороной для устрашения праздношатающихся, причесывал перед витриной кое-какие волосы и торжественно входил в аптеку. Его знали, кассирша Глаша радостно восклицала: Лимон Лимоныч, наше вам! на что Филя отвечал привычным куплетом:
Глаша! Ты радость Филимон Филимоныча,
Так незаметно для Филимон Филимоныча
И персонала аптеки
Текут твои года
И зарплата и…
Загадочная «зарплата и…» возбуждала нешуточное любопытство сотрудниц, но Филя принимал отстраненный вид, прогуливался среди полок с лекарствами, изредка восклицая: смехота! коромыслие! и боком продвигался к заветной стенке, где в траурной рамке висела следующая заметка:
«Потеря и удача солдата Махно»
Вышеупомянутый и сам себя разжаловавший солдат Махно (имя забыто) любил париться с одним петухом (имя петуха забыто вообще) парясь под стрекотание веника отдавал приказы и петуху и прочим и сочинял роман. Парясь он от несчастного случая и пр. (угрызения с. и т. д.) кутался в дырявый противогаз (работа жестоко избитого петуха) и рыдал под весьма отдаленную гармонь…
Тут Филя не выдерживал и затягивал:
Только дивно в переулке где-то
Возле водосточной трубы пиликает на губной гармошке
И бродит сами знаете кто…
…Однажды к вечно парящемуся и заклеванному злодеем-петухом бывшему солдату Махно явились замаскированные белые офицеры, подбавили пару и поставили рядом котелок с борщом. И тут впервые в жизни привалила удача бывшему троглодиту, ныне саморазжалованному содату. Поевши борща, через (дырявый) противогаз, он случайно (такие случаи известны) проглотил петуха, прокукарекал малоизвестный гимн и преставился, вспоминая какого-то Филимон Филимоныча…
Меня вспомнил, мученик, — и горько зарыдал Филя. Напрасно его утешали сотрудницы аптеки. Сейчас крупнейшие историки, — слышалось сквозь рыдания, — разыскивают Филимон Филимоныча и малоизвестный гимн. Эмоционально ошалелый, он падал в обморок и сердобольные сотрудницы укладывали его на скамью. Просыпался он точно перед закрытием аптеки понурый и непевучий, собирал свой скарб, то есть тачку и зловещий мешок семечек, и направлялся в метро, где ругмя ругал неловких, падающих в тачку пассажиров. Возвращался домой к ночи, запирал дверь комнаты и долго шептался с фотографией на стене.
Ближе к утру раздался дикий стук в дверь: Филимон Филимоныч, когда прекратится это безобразие! — верещал женский голос. — Вы всю ночь кричите, свистите, топочете! Безобразие!
Филя тихо подошел к двери, приоткрыл и процитировал строку Александра Блока:
С темнотой шептался арлекин.
Бабушка
Зовут меня Иван Иванычем. Читателю на сие плевать, а для меня это постоянное мучение, дамоклов меч, вечная погоня кого-то бледного и безжалостного. Почему человек, который с молодости любит Гюисманса, Уайльда, Жакоба, Малькольма де Шазаля, почему, я спрашиваю, такой человек должен всю жизнь носить это каторжное клеймо? Я повторял подобную фразу в своей нищей комнате, стоя перед окном, раскрытым в роскошную зарю, где малиновый веер терялся в изумрудной заоблачной
беспредельности. Говорил ровным голосом одиночки, привыкшего беседовать с самим собой, только внутри бился какой-то неистовый контрапункт: и визжала заре о любви. Продумав машинально свое состояние, удивился легитимности дикой внутренней строки: где-то глубоко настроение буквально визжало. И вдруг наступил покой. Ну чего я в самом деле переживаю — надо сменить имя, только и всего. Взял карандаш, написал на подоконнике «Роланд», минут двадцать изучал историю и коннотации нового сочетания букв, печатал в памяти новое имя и забывал «Иван Иваныча». По подоконнику неторопливо прополз рыжий основательных размеров паук, осторожно обогнул «Роланда» и направился изучать свою паутину. Ишь тварь, работает без конца и не устает! Я встряхнулся и пошел проверять почтовый ящик. На лестнице лежал местный ханыга Простоквашин и принялся клянчить рубль на похороны. Вот тебе трешник и смени фамилию на Йогурт, — засмеялся я, — совсем другой почет. Йо… йо… икнул он, всмотрелся в меня и добавил: а где ж Иван Иваныч? Извините, от порченых не беру. И прошмыгнул в свою квартиру, бросив мою трешку.
У почтового ящика встретил инженера Непейпиво (он достойно поддерживал свою фамилию и кроме одеколона ничего не пил): вы ли это, Иван Иваныч? Без пузырька и не признать. Да… а… а… И побрились с утра пораньше. Чудеса! Не всуе говорю, а в мыле. Его лысина была густо намылена. Вот на работу трёхаю форменно, а то начальство ругает за грязноту. Чегой-то на вас паук? Ну простите, дело секретное, меня не касаемое…
Осмотрелся, никакого паука! Инженер, видать, с утра насосался. Погладил подбородок — гладкий как перила, странно, обычно я бреюсь раз в неделю, а на этих днях лень-матушка заела. Пока возился с почтовым ящиком, руку расцарапал — из царапины вылез паук, тот самый, рыжий, основательный, а может его брат, и скрылся в рубашке. Достал из ящика свою любимую газету «Гражданин во мгле» и углубился в чтение статьи «Живешь ты без толку». Из ящика выпало письмо, треугольником, как в военное время: «Внучку Роланду от любимой бабушки».
Поднимаясь в квартиру, тер задумчиво письмецом нос: младые годы я чанился в детдоме, ни о каких родственниках слыхом не слыхивал. Правда, инженер Непейпиво хвастался по пьянке, что он мой забытый в поезде брат, но таким же «братом» мог быть и тот рыжий паук. Вздрогнув от омерзения, принялся шарить под рубашкой, но «жил я без толку», как справедливо писала газета, и ничего не нашел. В квартире сел на диван, положил письмо на колени: эта нежданная бабушка сильно меня беспокоила. А вдруг она немая, без рук, без ног, таскайся с ней к почтовому ящику, да читай вслух любимую газету! Ладно, бог не без милости, авось и глухая. Йогурт за трешку печку поставит, будет себе лежать, а похоронят бесплатно как бывшую графиню и нынешнюю посудомойку. Ах ты, мать честная! А кормить ее чем прикажете? Ничего, пусть по помойкам пошляется, узнает какова она — трудовая жизнь, а то привыкла бесплатной луковой шелухой наслаждаться. Глядишь и наследство оставит, куплю себе сапоги с галошами. Может и на милицейский свисток хватит — буду Простоквашина пугать, когда он пьяный на лестнице дрыхнет. У него кажется какая-то новая фамилия. Откуда у этой пьяни денег хватает на перемену фамилии? Кстати! А откуда ей известно мое новое имя? Тут я почувствовал укус в спину — через минуту из рукава вылез рыжий паук и побежал на подоконник. Как-то не хотедось открывать письмо. Может это шутка моего приятеля Наукина, невероятного балбеса — я с ним вместе работаю? Кстати, пора идти на склад, который наш заведующий величал «конторой». В дверь постучали — вошел Наукин: ты что, Иван Иваныч, опять в мыслях? Мысли прямо пропорциональны штрафам, ты это многократно доказал. Вот тебе раз! Поседел ты, что ли — он взял письмо с дивана — от бабушкиного письма? Да, ты мне напомнил, Наукин.
Я схватил письмо, изловчился и хлопнул паука на подоконнике. Промахнулся и снова размечтался: послушай, Наукин, а где мы работаем, что делаем? Почему бы тебе не сменить фамилию? Скажем, Пауков. Послушай как звучит! Или Паучихин? Пустяки у тебя в голове, Иван Иваныч. Скоро обеденный перерыв, закатит наш Диоптрий скандал. А что мы делаем? Пятый год на работе и не знаешь? Вывинчиваем ржавые шурупы из старых досок, складываем в ящики, неоценимая, Диоптрий говорит, подмога слесарям и кому-то там еще, кажется, упырям. Фамилию, считаешь, сменить? Так у тебя самого пауков хватает. Тут бабка ходит по лестнице, орет, морю, мол, клопов, так ты ее кликни.
А тебе какая корысть? Я от родной бабушки письмо получил. Вон оно на подоконнике. Только прочесть боюсь. Может наследство, а может безногая…Ты бы прочел, Наукин.
Тут раздался стук в дверь. Открываю — на пороге бабка с ведром и тряпкой: из надзора за тварью, пробурчала. Плешивые кошки, змейки, ящерки, даст Бог, клопы, блохи, крокодилов не трогаем, пьяниц, — она покосилась на моего приятеля, — паучков не трогаем, потому грех…вон у тебя, милок, на окне паучок голодный, иди сюда, пташечка, бабка Еропкина конфетку даст…И всё Наукина разглядывает, глаза рыжие в черную крапинку. Не выдержал Наукин, зачесался и кинулся к двери. Блажной, что ли, много их нынче таких, — покачала головой Еропкина, — а ты что ж, светик, Роландика голодом содержишь?
