Сергей Максимов - Лесная глушь
Чем глуше место, темнее народ, чем погуще леса и подальше большие города и торговые центры, тем вернее встреча с колдуном. В настоящей глуши они, впрочем, и сами не затрудняются объявлять о себе и хвастаться (в чем, однако, ради барышей и корыстей, их существенный и главный интерес личный). Взглянет в лицо, да и скажет: «Счастья у тебя нет, а коли злых дней не запомнишь, значит чужим счастьем живешь», а разговорится, то и начнет хвастать: «мужа с женой поссорить грех, для того, что союз-от Богом благословленный, а поссорить парня с подругой не грех; то и я могу сделать, а как — про то не сказывается». Вот таким-то лоточникам и на свадьбах первое место впереди, чтобы прочищать дорогу к венцу; таким и на пиру первое место, первая чарка и особый почет. Это — одиночки.
Колдуны водятся, по Архангельским слухам, в Кореле (между Корелами), по Уральским заводским известиям, колдуны целыми деревнями живут в отдаленных и глухих местах Чердынского уезда (Пермской губернии), оттого и существует поверье и присловье, что Чердаки-колдуны, чертовы знахари; там на Ивана Лествичника (30 марта), когда домовой бесится, и они, один только раз в году, замирают. Но там же, на Урале те самые невинные коновалы, у которых и инструменты все на виду, коновалы, которые толпами выходят на восток (в Сибирь) из Кологривского уезда (Костромской губернии), делаются на время колдунами и слывут таковыми вовсе не по заслугам и без всякого права.
Не про этих промышленников, но про двух из настоящих и присяжных колдунов рассказ наш, основанный на недавней были, к сожалению окончившейся так неожиданно. Придумали на колдуна лекарство, но не из той аптеки взяли, вопреки указаниям и советам здравого смысла, а где слепой слепого водит.
* * *Черным, полусгнившим и надломившимся в середине домишком глядит кабак Заверняйко в глаза всякому проезжему по тому далекому и глухому проселку, где поставила кабак этот насущная потребность окрестного люда и личный произвол туземного откупа. Судьба поставила его, по обыкновению, на тычке — бойком месте: и хотя кругом прошли пустыри, да лес, да поля, и ближние селения далеко ушли в сторону, тем не менее сюда забежит и соседний мужик, праздничным делом пропить накопившуюся за неделю бешеную копейку, и извозчик, везущий ближним путем купеческий товар, и ямщик туземной власти, осчастливленный милостивым снисхождением своего седока, выбежит оттуда, обтираясь рукавом, покрякивая и похлопывая себя рукавицами по бедрам, как и всегда.
В кабаке Заверняйке народная сходка. Бестолковый крик, покоры и перебранка мешаются с песнями бойко и голосисто затянутыми, не во время и глухо кончаемыми. Громкий гул этот, вырываясь в отворенную дверь и открытые окна, возбуждают со стороны проходящих некоторые замечания:
— Путиловские землю разделили: мироедов поят…
— Больно уж распоясались-то. Ну да ведь и то, парень, молвить — удельные?
— Пущай гуляют: ихнее дело дворянское, как есть господа, а мироеды-то наши, народ теплой, на повадке… к бражничанью-то!
— Да уж это святое твое слово, чай ведь и Еремка тута!
— Где ему ледащему, не свои полати: на всех перепутьях первая кочка, завсегда!..
— Зайдем, паря, взглянем!
— И то дело! Может еще и попоштуют! Чай уж все в загуле!
— С утра еще забрались, как чай не в загуле. Пойдем, взглянем…
Перед глазами входивших старые, давно знакомые виды, с которыми не расставаться русскому человеку вовек ни в одном из питейных: прямо полки с стеклянной четырехугольной посудой различных величин и цветов и по ним печатные надписания. Стойка потертая, просаленная, напротив, мрачный и грубый целовальник в сторонке, недалеко от него парнишка-подносчик — пропащий на век человек; дверь сбоку, ведущая в квартиру целовальника; кругом лавки; на этот раз пропасть народу пьяного, и потому говорливого. Все в шапках, картузах или шляпах, все до единого заняты разговором. Только двое вошедших составляли исключение, но и то не надолго: они были замечены тотчас же, как показал голос, вылетевший из середины толпившегося подле стойки народа:
— Первачки пришли, пропустите! Эй, ребята, полезай вперед, вы… Соснинские!
— Пошто вперед, нам и здесь ладно!
— Подходи, ребята к стойке: пей за путиловских. Путиловские целую полку откупили, станет на вас!
— Нету, не надо, пошто, мы ведь так зашли по себе. Не надо, не просите!
— Пей, знай — не ваше дело; после сосчитаемся.
— Нет, да нельзя ли уволить, пошто пить, не надо!
— Помни знай, да берись за свое, не то и без вас выпьем!
— Не просите лучше, не надо, благодарим покорно!
— Сказывай спасибо, когда выпьешь, а теперь, знай, пей за путиловских, дело то мы их порешили. Любовное дело вышло, знай пей, не заставляй наняться…
— Не так ли лучше полно? Мы… по себе зашли. Ну да знать ладно; быть по-вашему: давай за путиловских выпьем.
И опять все смешалось и перепуталось в общем гуле и сумятице; только целовальнику, может быть не всегда, впрочем, любознательному, да наверное двум соснинскним мужикам могли бросаться в глаза несколько мужиков, составляющих цель предпочтительного, общего подчиванья. Между ними один был веселее и бойчее других. Он то поиграет на балалайке, то врежет бойкое замечание в толпу мужиков и поворотит весь разговор в другую, желаемую им сторону, то подойдет к стойке и потребует новую свежую посудину на потребление, то взвоет песню, то опять идет к стойке. Глядит решительным хозяином-распорядителем настоящей попойки. Соснинские мужики подошли к нему и заговорили:
— Что, брат Еремушко, как?
— Что, как?
— Ты… тово, здеся!
— А то нет, что ли, не видишь?
— Что дело-то, порешил, значит?
— Какое дело?
— А путиловское-то?
— Ну?
— То-то порешил, мол?
— А вам-то что?
— А ничего, Еремушка, как есть ничего…
— Видели вы, братцы, воров-то соснихинских? — кричал Еремушка уже вслух всей компании, вытащивши пришедших мужиков в середину. — Вот Божье рождение, все как следно, с руками и с ногами, и голова есть, а не то, потому значит господский народ. Спроси ты его по суду, например, не ответит, не сумеет, потому подневольный, выходит, человек; речи своей он не имеет.
Еремушка, кончил, толпа молчала. Соснинские мужики стояли, понурив головы, словно громом пришибенные, а может быть и потребленная на чужой счет водка отняла у них право говорить свое. Может даже быть, что они не смекнули сразу, к чему повел речь затронутый ими знакомец. Еремушка явился перед ними с водкой и продолжал свое:
— Вот они теперича выпить должны, потому водка речь дает; а опять-таки у них мирского суда нету — подневольный народ. Дай ты ему, выходит — землю: на, мол, твоя она, он и возьмет, хоть по всей-то по ей камни прошли: возьмет и камни зубам повытаскает: потому самому, что господскому человеку не велят рассуждение иметь. Сказали — и делай! Так ли я говорю, святые человеки? Не вру ведь…
— Да ты пошто это про нас-то, Еремей Калистратыч — теперича-то? Hаше дело известно, в барской воле состоим, ему повинны, все от него, и суд от него…
— Не на мое ли же опять вышло: так ли я начал-то? Так так стало быть и будет! А вы пошто у барина-то управляющего нового не просили?
— Большаки отказали: старики не пошли.
— А пошто стариков слушали? пошто не пошли сами? сказывал ведь я вам, как надо-то? Так вишь: сами, мол, с усами, а дураки, дураки несусветные.
— На совете твоем спасибо, потому тебе ж угощение тогда предоставили; а сталось вот так, что не пошли…
— Вот и выходит опять, стало быть, по-моему: подневольной вы народ, речи у вас своей нету, воли нету… пропащий вы народ — вот что.
— Да ты пошто это говорить-то зачал? В другую бы пору когда… а то вишь, народ всякой…
— Народ этот — свой. Народ этот такой тепереча, что вот три года землей-то не помирили промеж себя; а пришли ко мне: приставь слышь — голову к плечам, научи, и давно бы так. А мне что? Я таков человек уж от рождения, что для свово брата православного жену куплю да на кобылу выменяю, только что вот светлых-то пуговиц не ношу: сделал дело, как следно. Вот потому и пьем, целой кабак для меня откупить рады!..
— Без меня бы, слышь, ребята, ни Матвей, ни дядя Евлампий, ни Тит, ни Гришутка, ничего бы не поделали, а со мной и каша уварилась! — говорил он уже шепотом на ухо разгулявшимся мужикам. Вот тепереча мы песни станем петь, а утре я опять к вам зайду — и опять потолкуем!..
В ответ на это соснинские мужики тяжело вздохнули и, махнув руками, отошли в сторонку. Еремушка уже растилался в присядку, и весело взвизгивал, как человек, у которого в эту минуту не было никакой заботы, кроме насущного потребления водки. Соснинские мужики вполголоса перемолвились.
— Не дело, он, парень, затеял; не так, бы ему, парень, говорить-то надо!
— При чужих-то, вестимо, не ладно!
