Валерий Земсков - Образ России в современном мире и другие сюжеты
То же самое, по сути, что говорили Лосев, Фуко, Лиотар. Разница в дефинициях.
В наше, уже в посткризисное время, когда положения постструктурализма словарно классифицированы, И. В. Кондаков рассматривает исторический дискурс как самостоятельный культурный феномен. «Любые “прочтения” исторического процесса, разновидности формы его теоретической концептуализации и экспликации суть прежде всего феномены культуры, порождения… культурологической или культурно-философской мысли той или иной исторической эпохи, а потому в не меньшей степени говорят об эпохе, породившей соответствующие теории и концептуальные построения и оценки, нежели об эпохе, служащей предметом исторического познания». И далее: «…представление об истории как культурном процессе и семантическом поле… приводит к образованию системы особых многозначных образов-понятий (по существу – символов), которые оказываются равно применимыми как в отношении социально-исторического процесса, так и культурно-исторического процесса, а потому выступают как последние объяснительные конструкции теоретизирующего сознания»[128]. А далее он отмечает, что все эти категории, понятые как культурная традиция, норма, ценность, т. е. взятые в своем культурном значении, связаны с национальным менталитетом, типом культуры, которые продуцируют свои «картины мира», культурологические механизмы, порождающие свои «Истории» и «Истории литературы» как системы своих смыслов.
Иными словами, и собственно историк, и историк культуры и литературы оперируют образами-понятиями, по существу – символами, метафорами…
Какой вывод приходится из этого сделать? В «картезианском» знании считалось, что область науки – сфера манипулирования собственно научными категориями, а цель – установление истины; в «неклассической» науке оказалось, что это область культурных знаков, смыслов, а смыслов, как известно, может быть множество. Каждая культура, каждая традиция, цивилизация – система смыслов. Таким образом, в неклассической науке квантом знания становится не истина, как то было в пределах декартовской логики, а компромиссный квант знания – смысл, в котором соединяются субъективное и объективное, универсальное и частное, особенное, свойственное той или иной культуре, традиции, цивилизации.
То есть смыслы и их метафорически-символические выражения вырастают из матричных оснований культуры, и знание погружено в эту культуру, ею порождается и определяется.
Культура в своем развитии производит исторические факты, но таковыми они становятся только в ее интерпретации или в интерпретации другой культуры, видящей их сквозь свою смысловую «сетку».
Ю. С. Степанов сделал важный шаг в создании интерпретации культурно-цивилизационной онтологии в труде «Константы. Словарь русской культуры»[129], выдвинув в качестве ключевой категории понятие «концепта». Концепт – это смыслообразующие и смыслосодержащие сгустки культуры, ее кванты, причем – и в этом его открытие – они образуют синонимию между материально-предметным и духовным мирами, складываясь в константы, т. е. в единую ткань культуры-истории.
История и история литературы в таком ракурсе есть развертка базовых, матричных оснований культуры, неизменных в генезисе, но меняющихся на протяжении развития культуры, предстающих по-разному в разные эпохи существования культуры, т. е. в разных ее проблемных полях. Но как бы далеко ни ушли культуры от своего генезиса, все ее основные части всегда, пока жива культура, будут изоморфны базовым культурно-цивилизационным конструктам. Они ими моделируются, а время разрабатывает заложенный в них культурно-познавательный и строительный ресурс, работая на основе культурообразующих механизмов, свойственных тому или иному культурно-цивилизационному образованию. Иными словами, история – это культура в динамике развертки ее творческого потенциала.
Так сказать, в химически чистом виде мы можем наблюдать, как рождается в слиянном единстве исторически-литературный дискурс у начал новой культурно-цивилизационной традиции, например, в средневековых хрониках, и уж совсем близко к нашему времени, в американских хрониках открытия и конкисты Нового Света XVI в., когда история новой культурной традиции – латиноамериканской – начиналась с нулевой отметки. Все американские хроники открывались обязательным обещанием автора рассказывать только истину, только правду о виденном.
И все они начинались тем не менее с событий гораздо более давних – с сотворения мира, распространения, согласно библейскому преданию, колен израилевых по земле, чтобы доказать, что одно из них достигло неведомого ранее Нового Света, а также с утверждения официальной имперской концепции Испании и Ватикана о предначертанности приведения «дикарей» и «варваров» к христианству. Вот и общее проблемное поле эпохи. Предшествующий «текст» наслаивался на новые события, и так писалась история времен конкисты. Исторический дискурс строился по законам мифического предания и идеологического задания, и литературный также основывался на нем. Ключевые символы – образы Нового Света – восходили к концептам «Рая» и «Ада», и, в зависимости от отношения авторов к индейцам, образовывали концептуально-образную основу картины мира Америки и стилистическую канву. Сращенные вместе исторический и литературный «тексты» дожили до XX в., правда, выступая уже в других функциях, трансформированные в историософские концепции «утопии Америки» или в художественные мифометафоры в известном «новом» латиноамериканском романе.
То же самое происходило, но иными путями, в ранних англо-американских записках об открытии и завоевании Северной Америки, равно как и в русских летописях «взятия Сибири», где также исторический и литературный мифологический «тексты» сплавлены в девственном единстве. Не надо думать, что это осталось лишь сказочным, мифическим прошлым, нет, там в генезисе нового расширившегося в результате европейско-христианской экспансии в западном и восточном направлениях мира складывались и различные (католический, православный и протестантский) цивилизационные проекты, которые, трансформируясь и секуляризуясь, определяли динамику и кризисного XX в., и рубежа тысячелетий. Всё, что мы наблюдаем сегодня, уходит в далекое прошлое. Только судьбы у этих «проектов» оказались различными[130].
Наиболее полно, хотя и по-разному воплощавшие гуманистический христианский универсализм западноевропейский проект и русский проект, как уже отмечалось, представлявшие собой сращенное «андрогинное» и оппозиционно-разрывное единство, раскололись на либеральный модернизаторский проект и на модернизационный общинно-коммунистический проект – и оба претерпели кризис, а последний ресурс европейской модели, протестантский, окончательно секуляризировался в североамериканском варианте в религию экономико-политического гегемонического прагматизма, именуемого глобализмом.
Вернемся к мысли о том, что понятие истины в старом «добром» значении сменилось концептом смысла, к тому что смыслов множество, ровно столько, сколько традиций, вариантов культур и цивилизаций, как и научных вариаций человеческого знания. И какой из них преференциален? Некоторые отечественные историки считают, что можно выбирать любой из вариантов концептуализации истории, лишь бы он не был внутренне противоречив. Видимо, это отзвуки так называемого «веберовского ренессанса» 1970—1980-х годов. Вебер, в сущности, очень просто решил проблему слиянности субъективного и объективного, исходя из прагматики все того же протестантского культурно-цивилизационного произвола: главное – это волевой импульс историка, который выбирает исходные ценностные ориентации, свой «идеальный тип», т. е. познавательный конструкт, с помощью которого он упорядочит мир. Для западного историка образцовым, естественно, является протестантский «идеальный тип» развития, и он служит точкой отсчета для сравнительного анализа различных иных цивилизационных вариантов путей «спасения» на фоне побеждающего пути «рационализации мира». Делается шаг от европоцентризма в моделировании истории и истории литературы к «европеизму» в оценке и реконструкции истории. Путь, конечно, противостоящий познавательному нигилизму постструктурализма. Но свой выбор «идеального типа» сделает отечественный историк, японский, китайский и так далее…
Какой же выбор в этой ситуации? Как бы то ни было, наиболее широкое познавательное поле откроется, если сделать ставку не на какой-то один «идеальный конструкт», т. е. фактически избранный и привилегированный «смысл», а на образующую мировое единство серию основных культурно-цивилизационных «типов» или «смыслов», на изучение их взаимодействия и соотношения на всемирном поле. Соответственно, мы можем получить серию «больших историй», отражающих и воплощающих смыслы различных культурно-цивилизационных образований. Сегодня в условиях реальной культурной многополярности мира, противостоящей унифицирующей глобализации, нарастающего культурного многоязычия, к которому подключаются ранее молчавшие цивилизации, этот выход более предпочтительный. В третьем тысячелетии мир мыслит не только «левым» и «правым» полушариями (Запад – Восток), а их множеством.
