Виктор Бычков - Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая
Некто в черном: Так, так…
Автор: Хочешь сказать, что меня опять куда-то в сторону заносит…
Некто в черном (со вздохом):… На Крите летом дождей не бывает.
Пирлипат: Хочу на Крит.
Минотавр (внезапно появляясь в окне): коакс коакс…
Хорошо. Возвращаюсь к описанию выставки. Совершая круговое движение по залу, подходишь к зениту: духовному средоточию всей экспозиции. Тема трех стендов: «Minotaurus und andere mythische Gestalten» («Минотавр и другие мифические образы»). Не знаю, было ли это сознательно задумано устроителями или получилось без особого умысла, но у реципиента невольно складывается впечатление, что мифологический раздел образует средоточие, кульминационный пункт всей выставки. Смысловое движение идет по нарастающей, проходит через не лишенный сентиментальности мир клоунов и акробатов, приводит к портретам (по преимуществу женским) в разной степени деформации. К портретам примыкает стенд с натюрмортами, которые сам Пикассо без ложной скромности сравнивал с евангельскими притчами (на выставке это подкреплено соответствующей цитатой). Динамика продвижения по выставке сменяется контемплятивной статикой. Замираешь в присутствии мифических образов, затем следует нисхождение в мир человеческих страстей (в том числе и социально-политических, о чем свидетельствует раздел «Der engagierte Kunstler» («Ангажированный художник»). Наконец, несколько утомленное сознание поставлено перед проблемой интерпретации старых мастеров (Кранах, Рембрандт, Гойя) и ее решением, данным Пикассо. Опустясь таким образом к надиру, можно, посидев на скамейке, начать круговое движение сначала, пока не придет время выпить кофе в музейной ресторации. Но зенит не выходит из памяти и за кофе, кстати, весьма умеренного качества.
Зенитом выставочного зенита, точкой, в которую сходятся все смысловые линии творчества Пикассо, является для меня «Минотавромахия» («La minotauromachie») – крупноформатный офорт (49,8 × 69,3), выполненный с применением гратуара в 1935 году. В большинстве выставленные графические листы принадлежат Гравюрному кабинету (Kupferstichkabinett), размещенному в здании Картинной галереи, данный же экземпляр получен от расположенной по соседству Национальной галереи. Очевидно, что другой обладатель еще одного экземпляра – Museum Berggruen в Шарлоттенбурге – не пожелал расстаться со своим сокровищем. Именно в этом собрании я и увидел в первый раз (репродукции в книгах и альбомах не в счет) этот офорт, потрясающий сознание реципиента (имею в виду себя) по своему глубинному смыслу и блеску виртуозного выполнения. «Минотавромахия» относится к числу редких в творчестве Пикассо произведений, исполненных без утомительной поспешности. Конечно, стремительный темп, в котором работал художник, имел свои основания. Захваченный гераклитианским, кипящим потоком своего воображения, он едва успевал фиксировать предносившиеся ему образы, предоставляя последующим поколениям заняться более основательным развитием намеченных им форм и тем. Данный Пикассо шанс сохранить в искусстве принцип образности, не погрешив против основ современного сознания, не был использован. Творчество Пикассо знаменует не столько начало нового этапа в развитии европейского искусства, сколько звучит какофонически сумбурным реквиемом по классическому модерну, хотя в «Минотавромахии» легко обнаружить многообещающие задатки для будущего в той степени, в которой будет возможно возрождение мифа, иными словами, достижение ступени имагинативного сознания, способного воспринимать в глубинах души образы, символизирующие духовные реальности.
Драматургия выставки позволяет сопережить сложный путь Пикассо к обретению мифа и затем последующий откат с достигнутой им высоты. Как известно, образ Минотавра стал для него проекцией собственного Я. Оказалось, что только на уровне мифа возможно постижение своей собственной сущности, поднятое до уровня художественной имагинации и более реально раскрывающее невидимое ядро личности, чем десятки высказываний о ней. Но интерпретация реципиентом образа Минотавра на данной гравюре в качестве alter ego Пикассо не есть нечто первичное. Она принимается в расчет только в результате знакомства с соответствующей литературой или, по меньшей мере, с выставочной экспликацией. Мне же хотелось бы подчеркнуть эффект непосредственного воздействия данной гравюры на сознание.
Пабло Пикассо.
Минотавромахия.
1935.
Гравюрный кабинет государственных музеев в Берлине
На первой ступени восприятия глаз необремененно и непредвзято наслаждается изощренными пересечениями черных штрихов, образующих сложную ткань, наброшенную на бездонную плоскость белого листа. Я бы мог сравнить в этом отношении «Минотавромахию» только с дюреровской «Меланхолией». Обе гравюры представляют собой непревзойденные вершины в истории европейского искусства и дают пищу для самых многоученых и многосмысленных интерпретаций. Но еще большее значение для меня имеет, говоря в духе В. В., их невербализуемая художественность. Оба листа зачаровывают своим черно-белым звучанием.
Что же происходит дальше? Многое зависит от того, как реципиент поступит с полученным впечатлением, восшедшим на ступень переживания, пускающего корни в глубины подсознания. Одно дело, если человек пробежался по выставке, постоял по мере своей выносливости перед тем или иным произведением (в данном случае перед «Минотавромахией»), отдал должное виртуозному мастерству Пикассо, испытал удовольствие или даже наслаждение (чему немало мешает окружающая толкучка) и потом вернулся в круг своих повседневных забот, другое дело (беру для примера только крайности, опуская множество допустимых вариантов), если работа над полученным впечатлением продолжается дальше (разумею случай чисто приватной герменевтики «в-себе» и «для-себя», т. е. не преследующей никаких утилитарных, в том числе и научно-академических, целей), тогда такой приватный реципиент либо – в благоприятное время внешнего и внутреннего покоя – довольствуется сокровищами своей памяти и вызывает с ее помощью образ «Минотавромахии», либо покупает репродукцию и вешает ее в своем кабинете или библиотеке, если таковая имеется, словом, в любимом и удобном для созерцания уголке своего обиталища. Если там уже висела дюреровская «Меланхолия», то реципиент получает возможность сравнить воздействие обеих гравюр на его сознание в течение довольно долгого времени. В сравнении с медитативно и успокоительно настраивающей «Меланхолией», «Минотавромахия»– при всех своих достоинствах – несомненно, вносит в домашнюю атмосферу иррациональное беспокойство…
такс такс…
Достигнув этой ступени, реципиент неизбежно сталкивается с проблемой интерпретации образа, стоящего почти на равной ступени с «Меланхолией» по своей художественности, но побуждающего разобраться в смысловом различии между этими двумя шедеврами. Они выводят сознание из круга повседневных переживаний и помогают ощутить реальность метафизического измерения бытия, но делают это по-разному. И Дюрер, и Пикассо пользуются основным принципом художественной символизации как сочетания несочетаемого в его различных модификациях. Оба вводят в трехмерно изображаемое пространство и синтезируют предметы и существа в сочетаниях, немыслимых в земной действительности. Обе композиции прочитываются справа налево. В правом углу своей гравюры Дюрер изобразил крылатую фигуру Меланхолии, Пикассо – Минотавра. Меланхолия сидит в спокойной задумчивости, устремив взгляд в фаустовскую бесконечность. Минотавр дерзко врывается в человеческий мир и подчиняет его своей воле. В обеих фигурах сочетаются несочетаемые элементы, но соединение человеческого тела с птичьими крыльями не производит такого мощного эффекта остранения, как это являет сочетание огромной бычьей головы с человеческим телом. Пикассо показал таинственное вторжение архаического мифа в современное сознание, тогда как Дюрер оставляет его в границах, закономерных для нашего исторического возраста.
Я уже неоднократно в ходе переписки ссылался на Юнга, отметившего сходство между снами, фантазиями и видениями современных людей и архаической символикой. Особую значимость для Юнга представлял тот неоспоримый для него факт, что подобные сновидения посещали людей, не имевших ни малейшего представления о древних мифах и алхимических ритуалах трансформации. Как же дело обстояло с Пикассо? В чем секрет мифической убедительности его Минотавра? На основании каких принципов он синтезировал данное сочетание несочетаемого? Я бы назвал такой род синтеза двойным. С одной стороны, Пикассо был хорошо знаком с античной мифологией, так что неудивительно возникновение в его творчестве архаического образа Минотавра. С другой, в согласии с воззрениями Юнга, столь же несомненны визионерские источники всей минотаврической серии, обретаемые в подсознании самого художника, независимо от его эрудиции.
