Жан-Поль Креспель - Повседневная жизнь импрессионистов. 1863-1883
На этом пришвартованном к берегу суденышке Моне написал несколько своих самых знаменитых полотен, хрупких свидетелей торжества воды и света.
Дни блаженстваВместе с приехавшими вслед за ним в Аржантей Ренуаром и Сислеем Моне в этот период чаще всего писал живописно изысканные полотна, передававшие обретенный им после многочисленных потрясений душевный покой. После Буживаля и Шату Аржантей был в то время излюбленным местом прогулок и развлечений парижан. Здесь занимались парусным и гребным спортом, купались. Простор водной глади позволял устраивать парусные регаты, и в хорошую погоду многочисленные паруса напоминали искрящихся в полете белых птиц.
Каждый художник из этого трио ценил открывавшиеся взору пейзажи и без устали запечатлевал на полотне их постоянные видоизменения. Их часто навещал Мане, который близко сошелся с Моне, к которому долгое время испытывал недоверие. Зато он изменил своим привязанностям и вдруг невзлюбил Ренуара, раздосадованный тем, что тот выбрал только что написанный им самим сюжет. «Он совершенно бездарен, этот юноша! Вы должны ему по-дружески посоветовать отказаться от занятий живописью!..» — в сердцах сказал он Моне. К счастью, любивший Ренуара Моне — они вместе начинали, и их прошлое было полно общих воспоминаний — не выполнил этого абсурдного поручения.
Этот случай не имел последствий, но он красноречиво свидетельствует о существовавших внутри импрессионистской группы трениях. Несмотря на близость, а порой и совпадение творческих целей, художники не могли удержаться, чтобы не отпустить в адрес собрата какое-нибудь едкое замечание или время от времени не обменяться оскорблениями.
Художник-рантьеОсобенностью аржантейского периода стало присоединение к группе импрессионистов изрядного числа новичков. Как-то к Моне, работавшему на берегу Сены, подошел молодой человек в костюме для гребли и не просто заинтересовался его полотном, но оказался страстным поклонником живописи. Этот молодой человек был Постав Кайботт. Позднее, в 1877 году, он перебрался в Пти-Женевилье, в прекрасный дом с огромным садом, мастерской и оранжереей, а в описываемое нами время жил в Аржантее, в небольшом особняке у реки, где конструировал гоночные яхты, на которых затем оспаривал главные призы в лодочных соревнованиях и одержал множество побед. Двадцатичетырехлетний красавец, обаятельный, преданный и благородный, за год до этого он получил большое наследство от отца, судьи коммерческого суда. Это позволило ему вести праздный образ жизни и целиком отдаться своему страстному увлечению — водному спорту. В те времена не работавший, живший за счет ренты человек никого не шокировал. Рантье был принят в обществе, его уважали, ему завидовали. К тому же Кайботт в свое время получил кое-какое образование: когда-то он усердно посещал мастерские Бонна и Бугро в Школе изящных искусств. Совершенно разочаровавшись в преподавании помпьеристов, он, вместо того чтобы искать, где бы продолжить обучение, как это сделали Моне и его друзья, совсем отказался от занятий живописью. Поселившись в Аржантее, Кайботт посвятил себя постройке яхт. Но после встречи с Моне все изменилось.
Новизна импрессионистских полотен, разговоры с их создателями убедили его вновь взяться за кисть. И он так усердно принялся за дело, что уже с 1876 года, со времени Второй выставки группы на улице Лепечете, постоянно выставлялся вместе с ними. Не принимая безоговорочно все принципы импрессионистов, Кайботт почти полностью перенял их манеру передавать ощущение сиюминутности и использовать светлые тона. Большую часть его полотен составляют жанровые сценки, например, «Паркетчики» или такие картины, как «В лодке», на которой художник изобразил себя в рубашке, галстуке-бабочке и цилиндре налегающим на весла. Картина кажется комичной и тем не менее является документом эпохи, столь же достоверным, как и серия картин, посвященная байдарочному спорту, свидетельствующая о бодром и здоровом веселье, царившем тогда в Аржантее. После смерти Кайботта в 1894 году осталось около трехсот полотен, написанных, по мнению Золя, превосходным художником. Писатель, к тому времени почти отвернувшийся от импрессионистов, которых считал неудачниками, все же признавал наличие таланта у Кайботта. «Это самый мужественный художник, — писал Золя, — не боящийся разрабатывать современные сюжеты на огромных полотнах… Когда его талант обретет большую гибкость, г-н Кайботт станет одним из самых оригинальных в группе».
Святой БернарРоль Кайботта вовсе не ограничивалась тем, что он был последователем импрессионистов в живописи. Горячо сочувствуя новым друзьям, он в некотором смысле заменил Базиля. В тяжелые времена, последовавшие за кризисом 1874 года, Кайботт стал спасителем, святым Бернаром для многих импрессионистов, и в особенности для Моне, который, как только Дюран-Рюэль перестал покупать у него картины, вновь погрузился в чудовищную нищету. Проявляя великодушие, тактичный и скромный Кайботт покупал полотна у художников, причем выбирал «непродажные», то есть те, которые публика вряд ли смогла оценить.
Более того, начиная с 1876 года в основном на нем держалась организация импрессионистских выставок. Именно он нашел подходящее помещение на улице Лепелетье, в доме, принадлежавшем одному из его друзей.
Не раз его самоотверженность становилась причиной стычек с Дега, который хотел стать во главе группы после того, как Мане отказался от руководства движением. Несмотря на искреннюю преданность импрессионистам, Дега не мог устоять перед искушением подразнить друзей. К примеру, он изо всех сил уговаривал их допустить к участию в групповой выставке таких художников, как Рафаэлли, барон Лепик или Форен… Однако ни аргументация повелителя танцовщиц, ни его резкие выпады не смогли смутить Кайботта и позволить Дега взять над ним верх. Представитель сословия крупных буржуа, образованный, с прекрасными манерами, Кайботт был достойным противником Дега; он никогда не выходил из себя и легко разгадывал неаполитанские хитрости противника. Все это, впрочем, вовсе не мешало ему восхищаться Дега как художником и покупать его полотна. После смерти Кайботта в его коллекции насчитывалось семь живописных полотен и пастелей Дега — приблизительно столько же, сколько и работ Ренуара.
История создания этой коллекции, основы будущего собрания музея Же-де-Пом, принесенной Кайботтом в дар государству, составляет один из самых значительных моментов в борьбе за утверждение новых принципов в искусстве. Принятие этого дара руководством Школы изящных искусств стало настоящим Ватерлоо[81] для помпьеристов, сделавших все от них зависящее, чтобы от коллекции отказались. Эпохальная битва, то затихавшая, то разгоравшаяся с новой силой, в итоге длилась целых одиннадцать лет.
Глава седьмая
Под сенью «Мулен де ла Галетт»
Монмартр был для большинства импрессионистов тем мирком, где они жили и работали. Впрочем, Моне, Писсарро и Сислей предпочли городским кварталам деревенское затишье и поселились в зеленом предместье. Сезанн нашел пристанище в Экс-ан-Провансе, хотя при жизни отца часто и подолгу жил в Париже. После Дега он был одним из последних импрессионистов, кто имел мастерскую на Монмартре. Именно здесь, на «Вилле Искусств», располагавшейся на улице Эжезипа Моро, в 1899 году был написан портрет Воллара, для чего художнику потребовалось целых восемьдесят сеансов. Что до остальных, то все, кроме Ренуара, если и не имели мастерских на Монмартре, по крайней мере большую часть жизни прожили в ближайших к нему кварталах, где также проживали их поставщики красок, где были их любимые кафе и рестораны.
Кроме «Гербуа» и «Новых Афин», остававшихся основным местом сходок группы в трудные годы первых выставок, было множество других мест, где художники часто бывали вместе. Приблизительно в 1878–1880 годах Мане стал частенько заходить на бульвар Рошешуар, в пивную «Рейхсхоффен», послужившую декорацией для многих его картин: «В кафе», «Раздатчица кружек», «Слива». Оставив «Новые Афины» и бесконечные дискуссии, он перебрался на новое место вместе с гравером Анри Гераром, с которым его связывала довольно странная дружба… Этот превосходный художник был мужем Евы Гонсалес, бывшей до 1870 года его ученицей, к которой Мане испытывал столь же сильную привязанность, что и пятью годами раньше к Берте Моризо.
Смерть Евы Гонсалес, последовавшая через пять дней после смерти Мане, была подлинной драмой в истории импрессионизма. Очаровательная молодая женщина умерла от эмболии, развившейся как осложнение после родов. Говорили также, что положение роженицы сильно ухудшилось при известии о кончине мастера, которого она боготворила. Овдовев, ее муж остался верным памяти Мане, которого ему, впрочем, не в чем было упрекнуть; Анри Герар неоднократно помогал вдове Мане Сюзанне, став ее добрым преданным советчиком.
