Журнал - Критическая Масса, 2006, № 1
Заградительный миф встает на пути размышлений об ответственности за преступное прошлое, пуская в текст российских исследователей только память о страшной и кровавой, но оправданной жертве. Он мешает российским авторам задуматься о том, почему применительно к Германии война неотделима от осуждения преступного режима, а применительно к СССР — вытесняет всякую мысль о природе общества, в котором жил, сражался и снова жил «народ-победитель».
Безусловно, говоря о разном отношении к прошлому в России и Германии, невозможно пройти мимо международной оценки коммунизма. В отличие от национал-социализма, коммунизм никогда не был назван мировым сообществом криминальным учением и преступным режимом. Политкорректный дискурс, признавший фашизм абсолютным злом, не распространился на советское прошлое. Размышляя о причинах столь разной оценки, можно вспомнить об интимной связи с коммунизмом левых европейских интеллектуалов, о длительном опыте взаимодействия европейских демократических стран с советским государством и о безразличии к оценкам советского строя со стороны российских граждан. Но, может быть, главной проблемой является неразрывная связь марксизма с прогрессистской идеологией Просвещения и с социалистической идеологией, без которых немыслима современная западная демократия?
Демократы-западники — «жертвы советской системы»
1986—1991 годы стали эпохой «разоблачения преступлений сталинизма», ненадолго превратив советское прошлое в главную тему публичных дискуссий. Жгучий интерес к истории в те годы был вызван не просто пробудившейся «исторической памятью», «любознательностью» и — как вскоре стало понятно — не больной совестью общества.
Советская история была главным средством легитимизации советского режима. В ней обосновывалась «неизбежность Великой Октябрьской социалистической революции» и победа социализма, а «триумфальное шествие советской власти» возводилось в ранг исторического закона. Живая душа марксизма — классовая борьба — находила в ней свое воплощение. Поэтому поиск свидетельств против советского режима естественно вел в историю. Из главного средства легитимизации советского строя история была превращена российскими демократами-западниками в главное средство его разоблачения. К 1989 году, когда контуры «новой» истории советского режима, наскоро набранной из «белых пятен», стали вырисовываться вполне отчетливо, советская система предстала скомпрометированной.
Казалось бы, теперь, когда российская демократическая интеллигенция — лидер поиска правды о прошлом ради демократических преобразований — встретилась с ним лицом к лицу, она задумается, как быть с такой историей, с тяжким наследством, от которого нельзя отречься. Но бурный интерес к советскому прошлому угас так же внезапно, как некогда вспыхнул в ходе кампании гласности. Переосмысление прошлого с удивительной быстротой утратило свое политическое и символическое значение. После путча 1991 года его полностью отодвинул на задний план вопрос о выборе экономической модели развития России.
Отметим, что уже с первых дней кампании гласности формулой поиска «правды о прошлом» стало «разоблачение преступлений сталинизма». Эта формула позволила выделить из советской истории сталинизм и представить его как нечто внешнее, не имеющее отношения — за давностью лет и в силу явно ограничительного характера определения — и к ныне живущим потомкам, и к сущности российской истории. В результате «осуждения сталинизма» советское прошлое превратилось в чужое прошлое, чужую историю, не имеющую никакого отношения к тем, кто решил наново «обустроить Россию».
Как ни странно это может показаться на первый взгляд, важнейшим толчком для распространения такого отношения к советскому прошлому послужило совмещение идеи о построении в России общества по образцу современного западного общества и некоторых положений марксистской историософии. Массовая идеализация Запада, охватившая российское общество в конце 1980 — начале 1990-х годов, стала способом переживания тех перемен, которые привели в сознании россиян к отрицанию своей связи с советским прошлым.
Напомним, что идея демократических преобразований была в конце 1980 — начале 1990-х крайне популярной в обществе, а не только среди прозападнической интеллигенции. Идеализация Запада, а именно представление о Западе как об обществе не только социально и экономически эффективном, но и морально и эстетически совершенном, сформировавшаяся в недрах сознания интеллигенции 1960-х, постепенно превратилась в символ отрицания «всего советского». Семантическое противостояние советской системы западному капитализму постепенно подменялось причинно-следственной связью: все недостатки социализма нашли свое объяснение в отклонении России от «магистрального пути развития человечества» после прихода к власти большевиков. Запад превратился в образ желанного будущего и приобрел силу нового социального проекта, создавая выход из исторического тупика, в который завел общество социализм.
Унаследовав от советского марксизма свойственный ему экономический детерминизм и уверенность в инвариантности общественного развития, российские западники, убежденные в том, что главное отличие капитализма от социализма заключается в способе производства, провозгласили рыночную экономику способом претворения в России идеального образа западной демократии, который рисовался в их воображении. Но поскольку путь, по которому Россия должна была пойти в современный Запад, был уже пройден, ей оставалось только побыстрее повторить его. Настоящее России стало осмысляться в терминах повторения исторического опыта, рассматриваться как прошлое современного Запада.
Для того чтобы достичь образа желанного Запада с его свободами, правами, но также и экономическими, моральными и эстетическими достоинствами, чтобы превратить это настоящее идеального образа Запада в российское будущее, необходимо было просто возвратиться «на магистральный путь мировой истории», «вернуться в человечество», поскорее «оставив в прошлом все то, что делало Россию культурным гетто». Символическое отрицание права советского прошлого на существование, восприятие его российскими западниками как безвременья, «распада связи времен», отказ от чувства собственной связи с ним и ответственности за него позволило российским демократам почувствовать себя вправе начать создавать с нуля «новую Россию», как если бы советское прошлое кануло в небытие.
Главным гарантом прибытия России в счастливое настоящее Запада была вера в прогресс. Без убежденности в том, что история человечества есть необратимое линейное движение из прошлого в будущее, которое обязательно должно быть лучше прошлого, путешествие в современный Запад становилось весьма проблематичным. Для того чтобы открыть дорогу России в Запад, советское прошлое должно было исчезнуть в пучине забвения: его присутствие разрушало веру в прогресс. Именно Аушвиц и ГУЛАГ стали теми событиями-разрывами, которые в 1970-е подорвали прогрессистскую уверенность западной мысли в будущем, поместив на горизонте непредсказуемого грядущего вместо радужных надежд зияющую катастрофу. Память о советском прошлом должна была сгинуть в недрах западнических иллюзий, чтобы обеспечить россиянам — пусть ненадолго — уверенность в светлом западном завтра 26.
4. Сталинизм как образ счастья
Как определить политический режим, который существует сегодня в России? Можно ли называть демократическим строй, при котором большинство населения поддерживает восстановление однопартийной политической системы или уж во всяком случае никак не сопротивляется ему? И на каком основании не считать такой режим демократическим?
Критики демократии неоднократно отмечали, что и фашизм, и коммунизм были демократическими режимами, обеспечивавшими доступ к управлению государством и обществом выходцам из социальных низов 27 , подчеркивали, что в демократическом устройстве заложен принцип его саморазрушения и перерождения 28 . И при коммунистическом, и при фашистском режимах народовластие принесло прямую выгоду «широким массам», основанную на глобальном переделе собственности 29 . Небывалый массовый идеологический успех обоих режимов трудно не связать и с тем фактом, что предлагаемые «народу» идеи и ценности формировались на основе распространенных представлений и находили, несмотря на огромное количество жертв среди самих демократических слоев населения, например, крестьянства в советской России, глубокий отклик в массах. Разделенная система ценностей создавала основу консенсуса между властью и обществом, питалась и поддерживалась благодаря живому диалогу между ними. В этом смысле фашизм и сталинизм были народными режимами: народ — в лице тех, кто был в состоянии «отразить его чаяния», — взял власть в свои руки и поставлял из своих рядов идеологов и «реальных политиков» новых режимов.
