Владимир Кутырев - Последнее целование. Человек как традиция
…И, как следствие двойственности такого подхода, глубокие, прикрытые паутиной слов, внутренние противоречия. Особенно, чувствуется, между типом, настрое/ни/м собственной личности и проповедуемыми концепциями. «Куда мы несёмся в XXI веке, смятенные и подавленные, утратив уверенность всех прежних идейных направлений, но подхваченные небывалым техническим вихрем? Мне кажется, мы движемся на тот свет. Как вслед за Старым Светом был открыт и обжит Новый, так теперь мы переселяемся с Этого света на Тот свет, только не замечаем этого»[50] – так драматично оценивает М. Эпштейн складывающуюся ситуацию. И тут же развивает идеи отказа от предметной реальности, предлагая заменить её потенциализмом, высшее состояние которого – Ничто, а происходящее фактическое осуществление – виртуализация нашего бытия. Отказывается от гуманизма, заменяя его гуманологией, суть которой в том, что живой человек уравнивается с бестелесным разумом.
Чутко следящий за техническими достижениями, он предвкушает время, когда «то, что традиционно понимается под субъектом, растворится в информационных потоках, в электронных сетях. Самоуправляемые компьютерные программы, как тютчевские «демоны глухие», будут вести беседу между собой… Грамматология, помноженная на мощь электронных и нанотехнологий, представляет человека как исчезающий субъект в грядущем мире машин письма»[51]. Потом, как бы одумавшись, выдвигает против грамматологии, лишающей человека эмпирической субъектности, скрипторику, в которой субъектность «возвращается». Возвращается, но так, чтобы лучше не возвращалась: «на уровне сверхэмпирического субъекта», то есть без индивидуального, живого человека. Вот перспектива, которую мы дальше обсудим подробнее, если сущее приравнивать к должному, лишая человека минимальной возможности влияния на происходящее, не говоря о выборе и «свободе» (кавычки потому, что технонаучная философия от идеалов свободы человека категорически отреклась; и бедные, беспамятные прогрессивные либералы, вспоминать о ней – удел реакционеров).
В конце концов, эти метания то «за», то «против» человека кончаются предложением ему исчезнуть, умереть, правда «творчески», послужив основой для некого нового небелкового интеллекта. «Лучшее, на что может надеяться человек как биологическая форма разума, – это на свою внутреннюю технизацию, которая дополнит технизацию и роботизацию всего социума. Биологически несовершенные органы все более будут заменяться искусственными, нестареющими…»[52]. Вот и вся тайна гуманологии и т. п. конструктивно-проективного «сдвига гуманитарной парадигмы». Сдвинуться или уже «сдвинулись» – все в тот же трансгоманизм. В Инобытие. Для собственно человека как специфической формы Сущего – в Никуда.
Г. Л. Тульчинский заботится о перспективах гуманитарной культуры, энергетике творчества, хвалит телесную, «хаотическую» эпистемологию и одновременно заменяет антропологию персонологией, в которой эмпирический телесный человек исчезает, вместо него будет некий концепт из «свободной духовности». Но о таких концептах (применительно к человеку «персона(жа)х»!), как раз и шла речь в будто бы отвергаемом им постмодернизме. В конце концов, он приходит к обоснованию «несущественности антропоморфности, человеческого. Можно считать, что современная культура расчеловечивает – и слава Богу! Причём в буквальном смысле. Это расчеловечивание открывает важность постчеловечности, позволяет за тремя соснами увидеть лес и путь в нём»[53]. Лес технопарков вместо парков и путь к «гуманитарной парадигме без человека». Другими словами, человек в ней не предполагается не только как центр и носитель смысла своего развития (гуманизм), а исчезает и как элемент, «человеческий фактор» технического прогресса. Особенно поражает это: «И слава Богу».
3. Проективный сдвиг
Как видим, «проективный сдвиг», аналогичный по последствиям, как у М. Н. Эпштейна. В «никуда», в про-пасть самоуничтожения. Казалось бы, в философии или, по крайней мере, в философской антропологии все подобные прямые и косвенные призывы к отказу от людей и их самих от жизни, лозунги «расчеловечивания человека» должны были вызвать скандал, исторгнуть крики негодования, обвинения в антропофагии и отступничестве. Отрицающих человека авторов, отлучили от гуманизма, а кто сам отказался от него, предали анафеме. Хотя бы внутренней, цеховой. Шутка ли: геноцид отдельных наций и народов преследуется, а тут призывы и планы ликвидации самого человечества! Но ничего не произошло. Никаких споров, дискуссий, напротив, вполне благожелательные, даже почтительные комментарии. Трансгоманизм становится модой не только у техногенных зомби, но в самой философии. На корабль напали пираты, в команде бунт, а на капитанском мостике анестезированное спокойствие. Какие-то ученые слова, все в том же любимом, принципиально нефилософском духе: еще нет, не начали, пираты пока не режут, предполагать, что начнут слишком сильное утверждение, это пессимизм и т. п. пошлости. Человека сдают без боя, его никто не защищает. Безболезненный переход «в свое другое». При подобном поведении мы не будем знать, когда нас не будет.
Справедливости ради надо отметить, что небольшое движение против самообмана и непосредственно «трансгуманистического движения», в философской антропологии все-таки обозначилось. Но авторов, решившихся противодействовать ему, можно перечесть по пальцам. Одним из первых среди стоящих на капитанском мостике ее авторитетов тревогу (наконец-то!) забил П. С. Гуревич, посвятив этой проблеме несколько статей[54]. «Не показывая пальцем», в них он фактически показал, что гуманология и персонология как идеология «новых гуманоидов» – это тоже трансгуманизм, только в своеобразной упаковке. Однако последователей у него среди VIP-представителей философской антропологии не видно. По-видимому, можно констатировать, что толки о «радикальном преображении человека», «бессмертии» или о «творческом исчезновении» и сдвиге гуманитарной парадигмы скрывают суть дела от многих самих ее носителей. Разница только в том, что в отличие от узких специалистов как непосредственных идейных выразителей становления постчеловеческого мира, модификаторы гуманизма обременены общей культурой и философской традицией. Не могут «просто так», в виде прямого отражения технического прогресса отказаться от человека, сведя его к материалу для манипуляций, что делают ограниченные профессионалы, думающие за пределами своих занятий не дальше ближайшего хода мысли. Глубокомысленные философы делают это сложно, с «рефлексией», выстраивая самоценные, высокие и утончённые теоретические конструкции. В отличие от открытых трубадуров трансгоманной антропологической катастрофы, они разрабатывают её «поэтику», «поэтику устранения» как особую философию собственной, представителей человеческого рода и вида, бессознательной смерти. Чтобы мы не знали, когда нас не будет. Философия вырождения, специалисты по эвтаназии…
И прогрессивные, творческие, новационные мыслители, находящиеся на main streem современной информационной цивилизации. Носители её мировоззрения. За ними «настоящее будущее», сила и потентность, потому что они выражают тенденции её превращения в «Матрицу». Это не их произвол, они добросовестно подтверждают знаменитый тезис Маркса: бытие определяет сознание. Даже когда оно становится небытием. И что в таком качестве человек перестает быть субъектом. Личностью. А потом и собственно человеком.
Но не все. Даже в предвидениях О. Хаксли и Д. Оруэлла, во всё более правдоподобных голливудских футуристических фильмах, всегда были, есть герои или группы отсталых от движения в про-пасть небытия людей, желающих сохранить себя «как есть», быть телесными, чувствующими, мужчинами и женщинами, любить жизнь, природу и друг друга. Или какие-то анклавы земной, не виртуальной жизни, «антропоморфные миры». В некоторых случаях допускается параллельное существование разных онтологически возможных миров. Их жители скрываются, уходят в подполье, в леса и пещеры или ведётся открытая «борьба миров» за своё существование. Традиционный человек, находясь среди зомби, в информационно-коммуникационном, виртуальном окружении, тоже нуждается в идеологии и философии. В гуманитарной парадигме, которая бы учитывала новые реалии, однако не «снимала» его, превращая в питательный бульон для постчеловеческой реальности, а считала самоцелью и вела по пути выживания.
Такая философия должна быть ориентирована не вообще, слепо против прогресса, но как говорил А. Печчеи, против слепого прогресса. Видя, и открыто признавая его противоречивый, в главных тенденциях теперь трагический для Homo vitae sapiens характер. Ища в нём тенденции, держась которых можно было бы продлиться. В современных условиях она может быть только археоавангардной, т. е. консервативной и одновременно опирающейся на возможности сохранения человека во взаимодействии с этими новыми постчеловеческими мирами. Притом динамически консервативной, или другими словами, речь должна идти о таком развитии, когда развивающаяся система сохраняла бы свою устойчивость, т. е. себя. Это и есть «устойчивое развитие», которое, провозгласив, извращают до противоположности, утверждая, что надо стремиться к максимально быстрому, «новационному» развитию или «прогрессивному динамизму». А идеал трансновационизма – когда всё существует для того, чтобы скорее исчезнуть, замениться чем-то новым. И опять транс, опять новым – в дурную бесконечность. Иногда, правда, ее «останавливают», превращая в некие «бесконечные информационные поля» или «разумные ландшафты», где прогресс ус-пока(о)ивается[55]. (А говорили: «не остановишь»). Как видим, останавливают, лишь бы не на человеке и его феноменологическом мире. К тому же, если всё информация и разум (бессмертные?), то это – Бог, если всё поля и ландшафты, то это – Материя. Вечное возвращение. Только по-научному: потеряв человека.
