Николай Морозов - Новый взгляд на историю Русского государства
Умолчание об этом событии в Лаврентьевской летописи тем более странно, что под 1231 годом мы подробно читаем в ней об украшении и освящении храма Богородицы. Ведь, если эта летопись под 1230 годом упомянула об закладке собора «на первом месте падшей церкви», то естественно ждать, что под 1231 годом она скажет и об окончании этого храма и о перенесении в него мощей Леонтия[66].
И вот на основании этого Шахматов приходит к выводу об окончании предполагаемой им княжеской ростовской летописи (лежавшей якобы в основании Лаврентьевской) «около 1232 году». Но ведь так можно построить целый роман! И Шахматов, действительно, строит его на следующих страницах своего исследования. А далее сам прибавляет:
«Я не решаюсь подробно останавливаться на доказательстве выставленных мною положений. Определение состава Лаврентьевского списка, а также отношений его к другим летописным сводам должно быть предметом обширного исследования. Укажу лишь, что только сравнительное изучение различных списков и редакций может привести к точному определению способа составления того или другого памятника, а в особенности таких памятников, как летописи. В данном случае исследование должно начинаться с систематического сравнения Лаврентьевского списка с ближайшим — Радзивилловский, Академическим и Переяславским. Лаврентьевский список иногда представляет почти буквальное сходство с названными списками, а иногда значительно отступает от них, представляя более древние чтения. Так, например, Радзивилловский и Академический списки говорят о первоначальном поселении Рюрика в Ладоге и лишь о последующем основании Новгорода. А Лаврентьевский список передает рассказ в том его виде, в каком он сохранился в Начальном своде (отразившемся в первой части Новгородской 1-й летописи в ее второй редакции (т.е. в редакции всех ее списков, кроме Синодального).»
«Я думаю, — говорит он, — что Лаврентьевский сборник сохранил при этом чтение своего основного источника „княжеской Ростовской летописи“ — Владимирского свода 1230 года».
А еще далее сам же автор признается, что прочной опоры для установления действительного существования предполагаемой им «княжеской летописи в Ростове» у него нет.
«Пусть результаты такого исследования, — говорит он, — покажутся гадательными и окажутся впоследствии ошибочными, но это нисколько не изменит того положения, что замыкаясь в одном каком-нибудь памятнике, исследователь никогда не получит возможности определить его состав и происхождение, и что единственно надежным путем должен быть признан путь сравнительно-исторический. Подобно тому, как исследование языка становится научным только после привлечения к систематическому сравнению нескольких языков (причем это сравнение прежде всего приводит к восстановлению древнейших эпох в жизни исследуемых языков, а затем и к восстановлению того общего языка, из которого они произошли) — так и исследователь литературного памятника должен прежде всего подвергнуть этот памятник сравнительному изучению с ближайшими, наиболее сходными, для того, чтобы определить последовательный ход в его развитии и восстановить тот первоначальный вид, к которому он нисходит». С этим, конечно, нельзя не согласиться, но все же, стараясь по возможности углубить древность наших исторических памятников, уважаемый автор напрасно упрекает И. А. Тихомирова за его утверждение, что летописные сборники возникли в Москве лишь далеко после ее появления на страницах истории.
«До сих пор известны, — говорит Тихомиров, — три Московские летописные своды: Воскресенский, Никоновский с его продолжениями и Софийские: 1-й и 2-й. Кроме того, Московские летописи вошли в состав некоторых списков так называемой Четвертой Новгородской летописи. А Шахматов прибавляет к ним еще:
1) „Троицкий пергаментный список начала XV века, ныне утраченный, довольно хорошо известный по выпискам из него в примечаниях к „Истории Государства Российского“ Карамзина (I-V томы).
2) Львовскую летопись, названную так по имени издателя, выпустившего ее в свет в 1792 году в пяти томах (причем рукопись, послужившая оригиналом для ее издания, неизвестна).
3) Хронограф, частью сохранившийся в редакции 1512 года (это его первая редакция по определению А.Н.Попова), и частью отразившийся в некоторых других летописных сводах.
4) „Русский Временник“, или так называемую Костромскую летопись, изданную под первым названием два раза в 1792 и 1820 гг. в двух томах, и некоторые другие сборники.
И вот как их характеризуют:
„Описанием Эдигеева нашествия 1409 года, — говорит Карамзин, — заключается Троицкий летописец. Видно, что сочинитель умер“[67]. Карамзин называет Троицкую летопись „главною современною летописью княжения Василия Дмитриевича“[68].
А судя по дошедшим выпискам, в ней уже содержались те Московские известия, которые Тихомиров проследил по позднейшим московским летописным сводам. Так, в ней писалось о пожаре в Москве 3-го мая 1331 года[69], о подписании в Москве заложения двух церквей—Успенской и Архангельской в 1344 году[70] и заложении церкви святого Спаса в 1345 году.
В ней уже отразилось и критическое отношение москвича к окружающей его политической жизни. Так, по поводу недоразумений, возникших в 1386 году между московским великим князем и новгородцами, летописец замечает:
„Таков бо еть обычай новгородцев: часто (присягают) ко Князю великому, и паки ссорятся с ним, и не чудись тому: быша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непостаяни“[71].
В виду всего этого, а в особенности несомненной своей древности, Троицкая летопись должна бы занять первое или одно из первых мест в исследовании, посвященным московским летописным сводам.
„Львовская летопись“, т. е. изданная Львовым в 1792 году, (с утратой оригинала) представляется для исследователя Московского летописания XVI века в высшей степени важною: несомненно, — говорит автор,— что ее протография, ее древнейшие редакции были посредствующими звеньями между некоторыми из дошедших до нас летописных сводов. Так, в части до 1518 года включительно она оказывается почти тождественною с Софийскою 2-ой летописью (Архивный список этой летописи оканчивается как раз на том месте, где другой список — Воскресенский начинает разниться с Львовским, т. е. на 1518 годе). В той же редакции она влияла на Никоновскую летопись, которая с 1518 года следует не трем, а только двум источникам, а с 1521 года уже только одному источнику — Воскресенскому своду[72]. В редакции 1533 года Львовская летопись была одним из источников Воскресенского свода. В ней сохранился летописный рассказ 1534-1560 годов, тождественный с тем московским сводом, на основании которого дополнены списки: Никоновский и Карамзинский (Воскресенской летописи)“[73].
„Русские летописные статьи Хронографа, — продолжает Шахматов,— известные главным образом по редакции 1512 года, извлечены из какого-то до нас не дошедшего летописного свода московского происхождения. Это ясно из последних статей редакции 1512 года, относящихся к событиям XV века, в которых, например, описана довольно подробно борьба Василия Васильевича с его дядей и двоюродными братьями“.
„Я думаю, — продолжает он далее, — что Хронограф составлен в России сербом (и именно Пахомием) в 1442 году[74].
Уже в первой основной редакции „Хронограф“ содержал русские летописные статьи, что особенно ясно видно из рассказа об убиении Батыя, несомненно находившегося в первоначальной редакции и принадлежащего перу Пахомия. В виду этого, я думаю, — продолжает автор, — что в основной редакции „Хронографа“ летописный рассказ доходил до 1441 или 1442 года, но что впоследствии к нему присоединен рассказ о дальнейших событиях, причем последовательный ряд редакций Хронографа довел его до 1508 года. Но каково бы ни было, впрочем, происхождение „Хронографа“, мы должны допустить существование и такого исторического памятника, где первоначальные статьи Хронографа были продолжены русскою летописью, доведенною до 1508 года“.
„Русский Временник“ дошел до нас, несомненно, в искаженном и неполном виде, так как список, с которого сделано издание, относится к XVII, а может быть и к началу XVIII века. Есть основания думать, что позднейший редактор извлек из него одни русские летописные статьи, оставив в стороне древнейшую часть „Хронографа“ (до статьи „О словенском языце и о русском“) и исключив из следующей затем части все статьи греческие и южнославянские. Так, в имеющемся у нас тексте „Русского Временника“ сохранилось несколько следов от исключенных позднейшим редактором статей не русского происхождения, например „О крещении Угров“ („Вдевше же Пионы, глаголемии Угри“ и т.д.), в конце которой та же ссылка на Бретанийский (Британский) остров, которою эта статья сопровождается в „Хронографе“. Точно также текст большинства известий XII и XIII века в „Русском Временнике“ вполне тождествен с текстом „Хронографа“ редакции 1512 года. Так, в нем помещено то же предисловие к умильной повести о „татарском нашествии“, как и там:
