Мирон Петровский - Книги нашего детства
и т. д.[167]
Героиня шансонетки, заметим, провела детство в «провинциальном городишке», подобно автору «Рассеянного». Комическая баллада Маршака ближе к песенному варианту анекдота, нежели к его известным из литературы версиям. Но знал ли Маршак этот дорожный анекдот из непосредственного рассказывания, из литературных источников или же из песенной трансформации, все равно — несомненно, что именно он стал источником сюжета «Рассеянного».
Обо всех источниках стихотворения «Вот какой Рассеянный», обо всех прототипах маршаковского героя — фольклорных, литературных и житейских можно сказать словами Маршака об одном из них, профессоре Каблукове: есть «доля правды» в том, что они повлияли на поэта, и всех их поэт «отчасти имел в виду». Все это, несомненно, обогатит наше представление о «Рассеянном», по крайней мере, в эпическом, повествовательном аспекте. Но останется неразрешенной та загадка, которая волновала читателей, побуждая их задавать поэту не всегда четко сформулированные вопросы. Когда в сказке воскрешают изрубленного на куски богатыря, его сначала опрыскивают мертвой водой, чтобы куски срослись, потом — живой, чтобы он задышал. Выяснение житейского или жанрового прототипа — всего лишь кропление мертвой водой. Живая вода — творческая личность поэта, одухотворяющая его произведение.
Как везде у Маршака, в «Рассеянном» есть непоказная, подспудная лирическая струя. Быть может, не так уж много шутки в шуточном предложении, которое Маршак сделал одной своей юной корреспондентке: присылать письма для Рассеянного на его, поэта, городской адрес[168]. Есть серьезные основания предполагать, что письма, отправленные Рассеянному по этому адресу, достигали адресата.
IVОднажды (это было лет через пять-шесть после первой публикации стихотворения «Вот какой Рассеянный») Маршак навестил друга. В доме были дети, и Маршак немедленно затеял с ними игру. Игра была такая: Маршак делал вид, что никак не может понять, кто из двух присутствующих женщин — жена его друга и кто из двух девочек — его дочь. Дети заливались счастливым смехом и с восторгом смотрели на человека, умеющего так играть. «…Они ждали от него детского стихотворения или сказки, и Маршак не обманул их ожидания. Он прочел им своего „Рассеянного с улицы Бассейной…“»[169]
Стихотворение, прочитанное Маршаком, не было «вставным номером», интермедией, «междувброшенным действом»: стихи были продолжением игры другими, литературными средствами. Между человеком, затеявшим веселую игру, и героем его стихотворения устанавливалась некая связь. «Уходя, поэт забыл свою палку. Девочки понеслись ему вслед и, вернувшись, решили: наверно, он и есть „рассеянный с улицы Бассейной“»[170]. Вывод детей, пожалуй, излишне категоричен, но в чем-то они были правы: в тот день к ним приходил поэт, неотличимый от своего героя.
Действительно, читая иные воспоминания о Маршаке, нет-нет да и подумаешь, что перед тобой — какие-то дополнительные черточки к образу и новые эпизоды из жизни Рассеянного, не вошедшие в канонический текст стихотворения. Л. Пантелеев, друг и литературный воспитанник поэта, рассказывал, что карманные деньги, которыми снабжали Маршака его близкие, сопровождались неизменным напоминанием: не потеряй. «Что касается предупреждения „не потеряй!“, то оно не было напрасным. На этот счет он был большой мастер. Недаром в свое время кто-то утверждал, что „Человек рассеянный с улицы Бассейной“ — произведение автобиографическое»[171].
Маршак — Рассеянный? Во всяком случае, это мнение разделяет художник А. Каневский. На его иллюстрациях к маршаковскому стихотворению герою приданы несомненные черты сходства с поэтом — таким, каким Маршак был в тридцатые годы, в ленинградский период. На рисунках А. Каневского Маршак ленинградского периода крепко связан с Ленинградом тех лет. Вот он идет по набережной с толстым потертым портфелем (а в портфеле у Маршака тогда были рукописи и рукописи — он был фактическим руководителем детской редакции Ленгиза), на нем наискось застегнутое пальто (должно быть, то самое, которое пошил ему в кредит воспетый им портной Слонимский), он на ходу читает какое-то растрепанное сочинение, направляясь, наверно, в «дом, увенчанный глобусом», в то здание (бывшее фирмы «Зингер»), где находился его дирижерский пульт руководителя «редакционного оркестра». Сходство человека, изображенного А. Каневским, с тогдашними портретами Маршака — разительное.
Таким же и в таком же духе изображает его в своих воспоминаниях Цецилия Кин (Маршак ездил в Италию по приглашению М. Горького и останавливался в Риме в доме советского представительства в качестве гостя писателя Виктора Кина). «Иногда, — пишет Ц. Кин, — вместо меня с Самуилом Яковлевичем ходила куда-нибудь Муся. Первый же их совместный исход в музей ознаменовался тем, что наш дорогой Маршак уронил свои очки, потом наступил на них и раздавил, Муся пришла в ужас: запасных очков не оказалось. Таких историй было много: вечно что-нибудь забывалось, терялось и так далее. Принимая во внимание римскую жару, сирокко и все дополнительные хлопоты, которые возникали из-за рассеянности Самуила Яковлевича, можно понять, что мы иногда пробовали читать ему нотации. Ничего не помогало, приходилось принимать его таким, каким он был. Тем более что он был очарователен. Ему было тогда сорок шесть лет, у него было хорошее лицо и мягкая улыбка, он представлялся нам открытым, безыскусственным, доброжелательным и простым»[172].
Здесь каждый штрих — Рассеянный, и даже слово то самое, хотя у мемуаристки, конечно, и в мыслях не было накладывать изображение римского гостя на его героя, разглядывая их одно сквозь другое. Маршак и сам любил, улыбаясь, напомнить о своем родстве с рассеянным героем. Поздравляя кинорежиссера В. И. Пудовкина с шестидесятилетием, поэт сочинил юбиляру полное маршаковских блесток послание, в котором изобразил Пудовкина чемпионом всяческих чудачеств, а в конце добавил:
Писал послание Маршак,
Приятель пионеров.
Он тоже, кажется, чудак,
Но не таких размеров…[173]
Нужно знать, какое нешуточное — почти провиденциальное! — значение придавал Маршак рифме, чтобы оценить рифму «Маршак-чудак». В соответствии с «поэтической филологией», которую разработал и последовательно исповедовал Маршак, рифма — подтверждение правильности мысли, заключенной в строчках. Если «Маршак» рифмуется с «чудаком» — значит, он подлинно чудак и ничего тут уже не поделаешь. В переписке Маршака находим другое признание о сходстве между Рассеянным и его автором. К письму своим старинным приятелям, актерам А. В. Богдановой и Д. Н. Орлову, от 6 декабря 1928 года Маршак поставил эпиграфом такие строчки:
Если можно верить слуху,
Он, со службы приходя,
Вешал часики на муху
Недалеко от гвоздя.
Под стихами Маршак приписал в скобках: «это про меня»[174].
С этим четверостишием — и со всей книжкой, откуда оно извлечено Маршаком, — связана тайна, долго остававшаяся неразгаданной. Раскрытая, она проливает дополнительный свет на историю и смысл маршаковского «Рассеянного». Оказывается, пресловутая рассеянность Маршака заходила так далеко, что он ставил под собственными стихами — чужую подпись!
Тут в наш рассказ вклинивается вставная новелла.
VВладимир Пяст — поэт из школы символистов, человек причудливого характера и трудной судьбы, приятель Александра Блока — выпустил всего две книжки для детей, и достаточно непредубежденного взгляда на «Льва Петровича», чтобы убедиться: по своей стилистике, по образу главного героя это стихотворение чрезвычайно далеко от второй детской книжки того же автора и от всего его творчества. Вторая книжка, вышедшая несколько лет спустя — «Кузнечик, цикада и птица корморан», — несомненно пястовское произведение, и совершенно очевидно, что оно и «Лев Петрович» ни в коем случае не могли быть написаны одной и той же рукой.
Стихотворение «Лев Петрович», изданное отдельной книжкой под именем В. Пяста, никогда не привлекало внимание критиков и литературоведов, а приглядеться к нему стоило бы:
Лев Петрович Пирожков
Был немножко бестолков.
Вместо собственной постели
Ночевал он на панели,
Удивляясь лишь тому,
Что проходят по нему.
Если можно верить слуху,
Он, со службы приходя,
Вешал часики на муху
Недалеко от гвоздя.
Уносил с обеда ложку
И в передней каждый день
Надевал живую кошку
Вместо шапки набекрень.
По ночам, когда, бывало,
За окном луна вставала,
Он со свечкой шел к окну
Любоваться на луну.
Лев Петрович Пирожков
Был довольно бестолков.
Человек он был хороший,
Но всегда менял калоши:
Купит пару щегольских,
А гуляет — вот в таких!
За дровами у сарая
На дворе он ждал трамвая
И сердился — просто страсть —
Что на службу не попасть.
С очень длинною удою
Он на озеро ходил,
Сам скрывался под водою,
А карась его удил.
Очень часто к телефону
Вызывал свою персону:
«Два пятнадцать двадцать пять,
Льва Петровича позвать!»
Лев Петрович Пирожков
Был ужасно бестолков.
Он пошел на именины
Воробьевой Антонины,
А попал в соседний пруд.
Тут
И был ему капут[175].
«Лев Петрович», конечно, не дотягивает до классического «Рассеянного», но несомненно: перед нами не только образ, чрезвычайно похожий на героя Маршака, но и стихотворение, дающее с маршаковским целый ряд сюжетных, композиционных и стилистических совпадений. Так же как «Рассеянный», «Лев Петрович» начинается двустишием, которое представляет героя в его главном качестве («рассеянный» — «бестолковый») и становится затем рефреном. Так же как «Рассеянный», «Лев Петрович» состоит из ряда более или менее однородных эпизодов, разбитых рефреном на композиционно соотнесенные части. Лев Петрович путает калоши, Рассеянный — гамаши; Лев Петрович надевает на голову живую кошку, Рассеянный — сковороду, причем делают они это в одинаковых синтаксических конструкциях: об одном говорится «Надевал живую кошку / Вместо шапки набекрень», о другом — «Вместо шапки на ходу / Он надел сковороду». Об одном: «Вместо собственной постели / Ночевал он на панели». О другом: «Вместо валенок перчатки / Натянул себе на пятки».
