Александр Попов - Русский Берлин
В кафе «Иости», куда я иногда заходил, бурду, именуемую «мокка», подавали в металлических кофейниках, и на ручке кофейника была перчаточка, чтобы посетитель не обжег пальцев. Пирожные делали из мерзлой картошки.
Берлинцы, как и прежде, курили сигары, и назывались они «гаванскими» или «бразильски — ми», хотя были сделаны из капустных листьев, пропитанных никотином. Все было чинно, по-хорошему, почти как при Кайзере.
…Незадолго до моего приезда в Берлин исступленные националисты убили одного из руководителей партии центра — Эрцбергера. Приверженцы монархического союза «Бисмарк» не стесняясь, одобряли убийство. Законники делали вид, что изучают параграфы уложения, социал-демократы стыдливо вздыхали, а будущие эсэсовцы учились стрелять в живую цель.
…Протезы инвалидов не стучали, а пустые рукава были заколоты булавками. Люди с лицами, обожженными огнеметами, носили большие черные очки. Проходя по улицам столицы, проигранная война не забывала о камуфляже. Газеты сообщали, что из ста новорожденных, поступающих в воспитательные дома, тридцать умирают в первые дни. (Те, что выжили, стали призывом 1941 года, пушечным мясом Гитлера…) UFA поспешно изготовляла кинокартины; они были посвящены всему, кроме минувшей войны».
И вот в этот переполненный своими проблемами город с вражеского еще год-полтора назад Востока хлынули десятки тысяч русских (под русскими здесь и далее следует понимать всех выходцев из России, говоривших по-русски). В России окончилась Гражданская война. Россия и Германия примирились. И Германия приняла изгнанников.
Русские в городе
После Октябрьской революции и Гражданской войны Россию покинули, по разным оценкам, 2–3 млн человек: дворяне, интеллигенция, купцы, промышленники, офицеры и простые солдаты. Для многих из них путь в Европу (или еще дальше) лежал через Берлин, который превратился для русской Белой эмиграции в перевалочный пункт на пути к новому пристанищу. А кто-то и остался. «Если в 1919 г. в Германии находилось около 100 000 эмигрантов из России, то в 1922 г. только в Берлине «осели» уже 360 000 человек (в целом в Германии до 600 тысяч. — Авт.)».[14]
Фактически каждый десятый житель Берлина тогда был выходцем из России.
Некоторая часть тогдашнего «Русского Берлина» не относилась к послереволюционной волне политической эмиграции. Эти люди попали в Германию по другим причинам, но возвращаться в Россию они не собирались, хотя довольно многие из них лояльно относились к советской власти.
Немало было таких, кто оказался в Берлине вообще случайно. Как писал Илья Эренбург, «среди эмигрантов было много людей, не понимавших, почему они очутились в эмиграции. Одни убежали в припадке страха, другие от голода, третьи потому, что уезжали их соседи. Кто-то остался, кто-то уехал; один брат ходил на субботники в Костроме, другой мыл тарелки в берлинском ресторане «Медведь», взгляды у них были одинаковые, да и характеры сходные. Судьбу миллионов людей решила простая случайность».
Пассажиры «философского парохода»
Особое место в берлинской эмигрантской общине заняли пассажиры «философского парохода». Такое название получила группа эмигрантов, высланных из России осенью 1922 г. в организованном порядке. На самом деле в операции участвовали не один, а два корабля: «Обер-бургомистр Гакен» (Oberbürgermeister Haken) и «Пруссия» (Preussen), доставившие из Петрограда в Штеттин более 160 человек из числа российской интеллигенции, неугодных большевикам. В число пассажиров обоих судов входили не только философы, среди них были инженеры, литераторы, кооператоры, хотя философы составляли наиболее представительную группу. И наконец, высылка производилась не только морем, но и поездом.
По спискам ГПУВ число высылаемых согласно спискам ГПУ вошли: философы и социологи Н. А. Бердяев, Б. П. Вышеславцев, И. А. Ильин, Л. П. Карсавин, И. И. Лапшин, Н. О. Лосский, С. Е. Трубецкой, П. А. Сорокин, Ф. А. Степун, С. Л. Франк; историки и правоведы А. А. Кизеветтер, В. А. Мякотин; писатели и литераторы Ю. И. Айхенвальд, Н. М. Волковысский, Е. И. Замятин, А. С. Изгоев-Ланде; экономисты и финансисты С. Л. Зубашев, Н. Д. Кондратьев (Китаев), Д. А. Лутохин, И. Х. Озеров; математики, инженеры и естественники И. А. Артоболевский, А. Л. Байков, Н. Р. Брилинг, В. В. Зворыкин, И. И. Куколевский, М. М. Новиков, П. А. Пальчинский, В. В. Стратонов, И. И. Ушаков, А. И. Угримов, В. Е. Фомин, В. И. Ясинский; деятели кооперативного движения И. Ю. Баккал, Б. Д. Бруцкус, А. А. Булатов, А. Ф. Изюмов, В. М. Кудрявцев, Н. И. Любимов, И. П. Матвеев, А. И. Сигирский; медицинские работники И. Е. Бронштейн, А. Я. Гудкин, Е. С. Канцель, Н. Н. Розанов, Н. П. Ромодановский, Ю. Н. Садыкова и многие другие.
«Философский пароход» «Обербургомистр Гакен»
Медицинских работников, однако, было решено выслать не за границу, а на работу в голодающие районы России.
Обычно, объясняя причины этой акции, приводят слова Троцкого о «социалистической гуманности»:
«Те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они потенциальные орудия в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений… все эти наши непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага. И мы будем вынуждены расстрелять их по законам войны. Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность…
Есть, однако, и другая, не столь пафосная, но намного более прагматичная версия, объясняющая происходившее банальной диалектикой смены элит, необходимостью «освободить места». Ее высказал никуда не высылавшийся, осужденный в 1930 г. на пять лет лагерей историк Н. И. Преферансов. «Советская власть готовит свою интеллигенцию, — писал он. — Отсюда — процесс вытеснения старой интеллигенции. Положение этой старой интеллигенции я считаю безнадежным даже… когда эти интеллигенты хотят добросовестно работать с соввластью… новое поколение вытесняет старых, беспартийных интеллигентов… Социальные отношения в стране таковы, что старой интеллигенции все равно приходится уходить…».[15]
Две рубашки и иностранная валютаС высылаемых брали обязательство под страхом смертной казни не возвращаться в Советскую Россию и заявление о добровольном выезде за границу (при наличии средств это могло быть сделано за свой счет, соответственно с большими удобствами в отношении классности билетов).
Федор Степун рассказывал, что изгнанникам было разрешено взять:
«Одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм, по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок. Золотые вещи, драгоценные камни, за исключением венчальных колец, были к вывозу запрещены; даже и нательные кресты надо было снимать с шеи. Кроме вещей разрешалось, впрочем, взять небольшое количество валюты, если не ошибаюсь, по 20 долларов на человека; но откуда ее взять, когда за хранение ее полагалась тюрьма, а в отдельных случаях даже и смертная казнь».
Но, видимо, не все было так однозначно строго. Высланный бывший кадет, публицист Михаил Ильин (Осоргин) рисует более либеральную, картину:
Легко сказать — ехать. А виза? А паспорт? А транспорт? А иностранная валюта? Это тянулось больше месяца. Всесильное ГПУ оказалось бессильным помочь нашему «добровольному» выезду за пределы Родины. Германия отказала в вынужденных визах, но обещала немедленно предоставить их по нашей личной просьбе. И вот нам, высылаемым, было предложено сорганизовать деловую группу с председателем, канцелярией, делегатами. Собирались, заседали, обсуждали, действовали. С предупредительностью (иначе — как вышлешь?) был предоставлен автомобиль нашему представителю, по его заявлению выдавали бумаги и документы, меняли в банке рубли на иностранную валюту, заготовляли красные паспорта для высылаемых и сопровождающих их родных. Среди нас были люди со старыми связями в деловом мире, только они могли добиться отдельного вагона в Петербурге, причем ГПУ просило прихватить его наблюдателя, для которого не оказалось проездного билета; наблюдателя устроили в соседнем вагоне. В Петербурге сняли отель, кое-как успели заарендовать все классные места на уходящем в Штеттин немецком пароходе. Все это было очень сложно, и советская машина по тем временам не была приспособлена к таким предприятиям. Боясь, что всю эту сложность заменят простой нашей «ликвидацией», мы торопились и ждали дня отъезда; а пока приходилось как-то жить, добывать съестные припасы, продавать свое имущество, чтобы было с чем приехать в Германию».[16]
