Михаил Гершензон - Избранное. Тройственный образ совершенства
71. – Так самое интимное в личности побуждало ее к обезличению; целостный образ совершенства изнутри разлагал личность, чтобы чрез ее дробление осуществляться вовне по частям. На протяжении тысячелетий религия оставалась главным воспитательным средством, учила человека смиряться пред сверхличной волей и тем готовила его для культуры. Преображенный верою, он мог познавать и творить. И настал срок, когда вскормленные ею наука и техника окрепли сами, укоренившись в обезличенном духе; тогда религия стала, казалось, более не нужна. Так мать невольно приближает разлуку, научая ребенка знаниям и умениям, которые увлекут его вдаль. Доныне воля к самообезличению била, как родник, из живого центра, из образа совершенства, теперь наука и техника, оторвавшись от веры, превращаются в аппараты механического обезличения и отвлечения. Этот перелом становится явным в Европе с половины XVI столетия. Могучее напряжение веры в период Средних веков разражается небывалой кипучестью естественных наук в XVI и соответственным расцветом техники с конца XVIII века. Отныне наука и техника самочинны; их уже не движет целостный дух в очарованном восхождении: они сами вырабатывают в личности энергию отвлечения и ею движутся движением самодовлеющим, не вверх к всецелому совершенству, а горизонтально – в пустую даль. Оттого так быстр и безудержен их бег на протяжении двух последних столетий. Но спешат они в силе и славе по давно проторенным путям, и все новое в них – разработка древних открытий. Они были гениальны в младенчестве – теперь они только искусны.
72. – Знание и техника с самого начала устремились по двум путям; один имел целью прямое преображение человека, другой – преображение внешней природы, осуществимое только силами преображенного человека. Таким образом, на обоих путях человеку было предопределено обезличение, там как самоцель, здесь как средство. Человек подлежал той же обработке, какой он сам подвергает природные тела: все личное, чем один отличается от всех, должно быть погашено в нем, чтобы свободно могла проявляться родовая сущность. И культура пошла по этим двум путям: естественно-научное знание и естественно-научная техника воспитывают человека как орудие для внешней цели, педагогика, право, мораль и весь строй общественной жизни воспитывают его непосредственно в нем самом.
73. – Естественно-научное знание призвано, конечно, стать некогда главнейшим воспитательным средством; но до сих пор наука в чистом виде еще слабо воздействует на человечество. Зато она обильно вливается в народную массу чрез посредство законов и учреждений, особенно же чрез труд и технику, кристаллизуясь в производстве, и могущественно воспитывает людей мириадами троякобезличных вещей, потому что созданных обезличенным трудом из обезличенного вещества на вкус безличного потребителя. Главным же наставником человека все еще остается физический труд, неизбежный для большинства. Без обезличения труд невозможен: и по мере того как наука сама в себе, бесцельно и бескорыстно, вырабатывает наилучшие приемы обезличения, – техника перенимает их у нее и тем совершенствуется. Полное насыщение техники научностью достигнуто наконец в машине, которая и есть совершеннейшее из внешних орудий культуры; она обезличивает трудящегося безошибочно и до конца.
74. – Но всех объемлет без исключения и каждого воспитывает поминутно от рождения до смерти та многообразная система, которая имеет своим предметом прямое воспитание человека. Уже первоначальное, целостное обезличение веры таило в себе начатки раздельных человеческих отвлечений, зародыши права, педагогики и морали; и разрастаясь, обособляясь во времени, эти специальные органы еще тысячелетия оставались укорененными в религии, то есть в целостном образе совершенства. Они были им порождены в человеческой воле как орудия его осуществления, и только в строгом подчинении ему был залог их верного действия. Но отвлечение и здесь, как всюду, перерождало самую ткань; оно быстро ширилось и очерчивало свою сферу, одновременно дробясь внутри себя и тем дробя жизнь, пока педагогика, и мораль, и право не оторвались от своего общего корня и не зажили самостоятельной жизнью. С тех пор они сделались язвами на теле человечества. Самодовольные, бесцельножадные, они разрастаются неудержимо и без конца дробятся внутри себя. И так как содержание в них иссякло, – тот живой поток воли, которым питал их образ совершенства, – а остался только самодовлеющий метод, отвлечение как цель в себе, то они отдались в подданство науке, поставляющей непогрешимые рецепты отвлечения для всех людских нужд. Они стали автономны, не служат больше целостному образу совершенства, и потому их махровый расцвет бесплоден. Но, напояясь научностью, они достигают все большего искусства в обезличении человека, в бессмысленном обезличении, которое никуда не ведет, но есть только отупляющая дрессировка его для внешней цели. Так вол, обученный покорности и хождению в ярме, не выше, не совершеннее быка; но он исполняет работу, на какую его дикий собрат неспособен.
75. – В этой сложной воспитательной системе единая задача распределена между многими органами. Из них важнейшие два – власть и деньги. Власть есть начало, скрепляющее всю систему. Власть основана на отвлечении; подвластный рассматривается не как этот, особенный и впервые сущий, а как безразлично-единый в общем составе подвластных. Власть не знает лица: ее объект – родовое в личном. А так как отвлечение есть плод познания, то власть рождается в познании и им же питается. Только знание дает власть над познанным, другой власти нет. И потому, как бы ни были скрыты познавательные корни власти, они всегда существуют; даже Наполеон, попав на Марс, без знания марсиан не приобрел бы власти. То знание, из которого первоначально возникает власть, разумеется, в высшей степени грубо и неточно; оно совершенствуется со временем, и власть, если она правильно сознает свои интересы, естественно вступает в общение с зарождающейся наукой, и ласкает ее, и черпает в ней все более точные методы отвлечения, чем и крепнет.
76. – Но знание, как сказано, двулезвийно; мы познаем родовое в единичном, поскольку в нас самих родовое начало превозмогает личность, и всякое отвлечение есть в сущности самоотвлечение. Поэтому и власть, как основанная на отвлечении, может излучаться только из самоотрешающейся воли, как свет из сгорающей свечи. Первым властителем был не сильнейший, а наиболее способный на самоотрешение и потому наиглубже постигший родовую тождественность многих. Этот закон власти был, разумеется, очень рано угадан людьми. Платон предлагал вручать власть философам, то есть тем, кто в опыте чистого познания более всех людей научился погашать свою личность{118}; но и задолго до Платона царство было у всех народов неотделимо от жречества, потому что непосредственное подчинение божеству обеспечивало в царе наибольшее самообуздание. В первобытном обществе, где личность еще сравнительно цельна, власть зарождается по мере того как знание, труд и вера обнажают в личности род; личное своеобразие выветривается, и из-под него проступает гранитная основа: обезличиваемые познают свою тождественность. Тогда возникает потребность создать планомерный образ совместного существования тождественных; первой формой его является вече. Оно несговорчиво и беспомощно, потому что каждый член его – еще резковыраженный характер. Когда растущему спросу снизу приходит навстречу сверху гениальная самоотрешенность одного, то зачинается царство. Так возникает связь власти и подчинения. Эта связь, по общему закону отвлечения, раз возникнув, самочинно укореняется и растет. Власть уже сама становится могучим средством обезличения, подчинения каждого единым для всех законам, и по мере того как обезличивает, геометрически крепнет для дальнейшего обезличивания.
77. – На этой стадии власть вырабатывает свою механику. Власть по существу формальна и служебна; но кристалл отвлечения здесь, как и всюду, вызывает кристаллизацию всей сферы; и вот начинается расширение и внутреннее деление власти, совершенствование ее техники, гармонизация ее частей. Власть превращается в самозаконный организм внутри нации и приобретает собственную волю, которая есть частью формальная воля ее техники, частью произвол ее носителей. Отныне власть закупорена для циркуляции народной воли и вследствие этой закупорки болезненно разрастается, изнуряя жизнь правовым отвлечением.
78. – Так как властвование и повиновение соотносительны, то власть равно может проистекать либо из самоотрешения правящих, либо из обезличения подданных. На первых порах деятельным началом в союзе является властвование: оно насильственно внедряет в личность родовую волю и тем обезличивает ее. Заодно с принудительными нормами власти в том же направлении работает вся педагогика обезличения, образующая культуру, – религия, знание, техника и пр. Но с ростом общего обезличения центр тяжести постепенно передвигается сверху вниз, из властвования в подчинение. Большинство подданных становится все более однородным, и личность все реже протестует против уравнительного закона, а с тем вместе отпадает необходимость принуждения. Следовательно, насилие не есть внутренне-обязательная принадлежность власти. Власть только до тех пор присваивает себе монополию насилия, пока в обществе много не сломленного личного своеобразия, которое надо отсекать мечом; когда же масса достаточно обезличена, власть неизбежно теряет характер внеположной народу, то есть принудительной силы. Родовая воля в каждом победила личность, и потому каждый добровольно подчиняется общему приговору как велению объективного разума; власть и подданство совпадают: возникает демократический строй, самоуправление.
