Ирина Галинская - Наследие Михаила Булгакова в современных толкованиях
В «древних» главах, отмечает Н. Натов далее, писатель ставил перед собой две задачи: 1) опровергнуть тезис Берлиоза о том, что Иисус никогда не существовал, и 2) показать, что дух Иисуса, воплотившись в образе бродячего философа Иешуа, как и грех Пилата, живут вечно (36, с. 104).
С помощью романа Мастера, который «несет основную этическую нагрузку» (там же), Булгаковым были вновь поставлены проблемы 2000-летней давности — борьба Добра и Зла, жестокость казни невиновного, угрызения совести после совершения преступления, бессмысленность предательства и попытка искупить его актом милосердия (36, с. 104). Эта трактовка Н.Натов не нова: еще в 1971 г. именно так анализировал роман «Мастер и Маргарита» Леонид Ржевский (47).
Поясняя причину создания неканонического, секулярного «Евангелия от Булгакова», Н.Натов относит этот феномен за счет религиозности писателя: он, дескать, не позволил себе переписывать и перефразировать Библию, но с помощью художественного воображения описал события такими, какими они могли бы быть. Вот почему Булгаков «написал версию хорошо известного сюжета и создал свой собственный апокриф» (36, с.108).
Считается, что М.А. Булгакова, как художника, можно отнести к европейской романтической традиции (52;15;13). В 1973 г. Ева М. Томпсон назвала Булгакова писателем-философом в том смысле, в котором были «философами великие романтики» (52, с. 64).
Джули Кертис (Великобритания) уточняет: «Булгаков — поздний романтик» (13). Главной же идеей романа «Мастер и Маргарита» она считает тему возмездия, которое ждет художника, отказывающегося творить (13, с. 128). Относя Булгакова к романтической школе, исследовательница отмечает при этом, что его романтизм во многом отличается от подходов большинства постромантиков ХХ в. и, в частности, символистов. С последними Булгакова роднит высокая оценка личности художника и искусства, но ему не присущ ни эмоциональный мистицизм символистов, ни их ранний интровертный эстетизм и всеобъемлющая озабоченность красотой. Глубокая пропасть пролегает, согласно Кертис, между Булгаковым и символистами, особенно в области поэтической структуры и языка М.А. Булгаков стоит ближе к акмеистам и О.Э. Мандельштаму, чем к символистам и Андрею Белому (13, с. 180). Однако при этом он остается глубоко (почти до анахронизма) укорененным в романтической традиции (13, с.193).
Какие же элементы романтизма присутствуют в творчестве Булгакова? Во-первых, это знаменитая «романтическая ирония», во-вторых, включение в текст героя — писателя, чьи суждения и опыт совпадают с авторскими. В-третьих, изображение героя, стоящего на пороге смерти, а следовательно, — Суда Божьего (13, с. 202). Что же касается непосредственно романа «Мастер и Маргарита», то Дж. Кертис считает его «уникальным шедевром, равного которому трудно найти в русской литературе или в любой из западноевропейских литератур» (13, с. 129).
Идея подхода к Булгакову как к художнику, которого можно отнести к европейской романтической традиции, содержится также и в книге Т.Р.Н. Эдвардса «Три русских писателя и иррациональное: Замятин, Пильняк, Булгаков» (15). Т.Р.Н. Эдвардс относит М. Булгакова (вместе с Е. Замятиным и Б. Пильняком) к тем русским писателям, которые в традициях Достоевского отрицают «технологическую утопию». Что же касается конкретно Булгакова, то ему вдобавок свойственно «имплицитное и фундаментальное отрицание советского настоящего» (15, с. 146). Писатель утверждает в романе «Мастер и Маргарита», что повседневная реальность Москвы столь абсурдна, что бессмысленно воспринимать ее рационально, она непременно должна встретиться с другим видом абсурда. Центральная идея романа, по Эдвардсу, — утверждение трансцендентной духовности человека, и к ней сходятся все нити повествования. При помощи «романа Мастера» Булгакову удалось исследовать значение событий, сопровождавших рспятие Христа. Это представляет собою развитие темы, наиболее важной для русских писателей ХIХ в. — Достоевского и Льва Толстого (15, с. 146).
Все прочтения «Мастера и Маргариты» в качестве социально-политической аллегории, пишет Э. Барретт, в лучшем случае частичны, ибо предлагают несколько интригующих разрозненных деталей, не давая убедительной интерпретации романа в целом (4). Идея же романа состоит, по Барретту, в том, что любовь и искусство, трагически разъединенные в земном мире, сливаются в совершенном симбиозе в мире сверхъестественном.
В 1974 г. М.О. Чудакова написала о пометах писателя на страницах брошюры П.А. Флоренского «Мнимости в геометрии» (1922). Исследовательнице представляется «едва ли не бесспорным», что страницы книги дали «художественный толчок мысли писателя. И уж во всяком случае без них не могут быть достаточно полно поняты особенности художественного времени-пространства заключительных глав».[101] Булгаков подчеркнул слова Флоренского о том, что, «разрывая время, „Божественная Комедия“ неожиданно оказывается не позади, а впереди нам современной науки»,[102] и поставил на полях восклицательный знак. После публикаций М.О. Чудаковой булгаковеды (особенно зарубежные) начали искать зависимость концепции романа «Мастер и Маргарита» от разработки П.А. Флоренским возможных применений его теории мнимостей.
В «Мнимостях в геометрии» Флоренский по-новому освещает и обосновывает «Дантово миропредставление, которое наиболее законченно выкристаллизовалось в „Божественной Комедии“».[103] В § 9 «Мнимостей в геометрии» философ, по его собственным словам, предложил «математический анализ и использование в геометрии поэтических образов как выражение некоего психологического фактора», предвосхитив тем самым и математическую поэтику, и прикладную психоэстетику, и современную философско-психологическую эстетику.[104] Открытие же Флоренского состоит в доказательстве того, что Данте символическим образом выразил чрезвычайно важную мысль о природе и о неэвклидовом пространстве.
Напомнив, что в комментариях на «Божественную Комедию» обычно приводится чертеж «Дантова пути», Флоренский показывает, что этот чертеж нисколько не соответствует ни повествованию Данте, ни основам Дантовой космологии, поскольку поверхность, по которой движется Данте во время нисхождения по кругам Ада, есть поверхность односторонняя, а Дантово пространство построено по принципу эллиптической геометрии.
О том, что теория П.А. Флоренского «эстетически привлекательна», в 1978 г. писали Брюс Бити и Филис Пауэлл (6, с. 253). Спустя несколько лет Дж. Кертис уже утверждает, что Булгаков «вдохновился книгой Флоренского для создания общей концепции „Мастера и Маргариты“» (13, с. 150). Э. Барретт также признает, что прочтение «Божественной Комедии» П.А. Флоренским имело «зародышевое» влияние на метафизическую концепцию последнего булгаковского романа (4, с. 301).[105]
Два мира «Мастера и Маргариты» — земной и космический — предлагают схему, считает исследователь, весьма схожую с той, которую очертил Флоренский. Однако тут же добавляет, что читатель, обратившийся к книге Флоренского за прямыми ответами на те сложные вопросы, которые заключены в эпилоге булгаковского романа, «должен приготовиться к разочарованию» (4, с. 301). Словом, возможность применения теологической схемы «Божественной Комедии» для разрешения «остаточных трудностей» «Мастера и Маргариты» Э. Барреттом категорически отрицается (там же).
По мнению новозеландского булгаковеда, наиболее продуктивна при выявлении литературных источников романа «Мастер и Маргарита» генетическая связь этого произведения с «Фаустом» Гёте, хотя Мастер, пишет он, — это «несомненно Фауст для бедных» (4, 301), а встреча его с Воландом в целом значительно менее величественна и трагична, чем противостояние Фауста Мефистофелю. И тем не менее встреча Мастера с Воландом «вызывает глубокое чувство жалости к миру, в котором фаустианское в человеке редуцировано до такого жалкого состояния, что роль дьявола в нем — разжечь пламя, дабы этот мир исчез навсегда» (4, с. 301–302).
На вопрос, принадлежит ли «закатный» булгаковский роман к советской литературе, Э. Барретт отвечает утвердительно, хотя с оговоркой, что частично это произведение можно отнести к русской литературе Х1Х в., ибо оно восходит к Гоголю и Достоевскому, прочтенным и воспринятым сквозь призму символизма. «Мастер и Маргарита», считает он, — постсимволистский религиозный роман, ибо оппозиция «двух миров» является в нем источником смеха, а не страха, как это было в «Серебряном голубе» Андрея Белого и в «Мелком бесе» Федора Сологуба.
Булгаковеды неоднократно писали об апокрифических гностических и манихейских истоках романа «Мастер и Маргарита» (10; 16; 27; 45; 46; 53; 55). Гностические идеи занимали, как известно, важное место и в символистской традиции, отчего неудивительно, что они наличествуют в романе символистской ориентации, каковым является «Мастер и Маргарита».