Человек читающий. Значение книги для нашего существования - Хисген Рюд

В эпоху Просвещения наряду с традицией индивидуального чтения и чтения вслух в семейном кругу или других сообществах (например, в студенческом коллективе или в монастыре) широкое распространение получило также чтение в «публичной сфере» (в терминологии Юргена Хабермаса, 1929). Это вовсе не значит, что данного явления не существовало раньше. Уже римский сатирик Марциал (~ 38–104 н. э.), равно как и Сенека (~ 4–65 н. э.), возмущался тем, что чтение заполонило всю «публичную сферу» Рима и что чтецы донимают его даже во время посещения общественных туалетов и бань^[75]. В XVIII веке в Европе возникло множество кофеен, выполнявших функцию «публичной сферы», одновременно как замкнутой, так и имеющей общественную значимость, где посетители обменивались соображениями о прочитанном. Такой обмен знаниями и мыслями был крайне важен для формирования политического общественного мнения. Фактически на его основе и возникла современная демократия.

Интернет или, точнее, Всемирная паутина — это та же самая хабермасовская «публичная сфера» в XXI веке. Всемирная паутина дает возможность выразить свою идентичность еще лучше, чем реальная «публичная сфера». Правда, коммуникация в цифровой среде во многих отношениях коренным образом отличается от коммуникации с помощью бумажных носителей. В интернете информацию не проверяют ни редакторы, ни издатели. Поэтому цифровая коммуникация менее иерархична и позволяет читателям самим брать на себя ответственность за то, что они решают прочитать и насколько всерьез воспримут прочитанное, иными словами, за формирование своей идентичности. И хотя, как мы теперь уже знаем, результат получается не всегда идеальный (например, алгоритмы поисковиков производят предварительный отбор информации на основе данных о наших предыдущих поисковых запросах, из-за чего к нам поступает чересчур однородная информация), формирование нашей идентичности выигрывает благодаря тому, что интернет — улица с двусторонним движением, где все и читают, и пишут.

В то же время чтение как средство формирования идентичности — обоюдоострый меч. Использование книг, например, в процессе школьного образования может оказаться мощным инструментом по деиндивидуализации учащихся. В одно и то же время все школьники проходят один и тот же материал, изложенный с одной единственной точки зрения. Если бы это не называлось образованием, такой способ социализации можно было бы счесть промывкой мозгов. Использование школьных учебников существенно отличается, причем не в лучшую сторону, от устной формы передачи знаний. Если дети получают образование не в той культуре, к которой принадлежат их родители, это может привести к отчуждению внутри семьи^[76]. И все же, отчасти благодаря описанному выше лоскутному одеялу нашего читательского опыта, преимущества перевешивают недостатки и чтение способствовало формированию человеческой индивидуальности. Несмотря на все попытки социализации и даже индоктринации (в образовании, религии и пропагандистских кампаниях), западный человек в XXI веке является еще большим индивидуалистом, чем во все предшествующие времена, даже если его поведение на первый взгляд укладывается в общепринятые схемы, налагаемые современным обществом потребления^[77].

Чтение как технология мышления

Платон был, вероятно, первым, кто обратил свой взор к чтению и письму в ракурсе философии. Однако его можно упрекнуть в том, что по крайней мере одно важнейшее достоинство письменной формы языка он недооценил: ее способность стимулировать работу разума, столь высоко ценимого греческим философом, превосходящую возможности устной речи. Сейчас нам ясна причина такой недооценки: во времена Платона письмо было новинкой: его учитель Сократ принадлежал еще к устной культуре. Зато после него, менее чем за четыре поколения, чтение и письмо превратились в незаменимые инструменты мышления древнегреческих интеллектуалов. Благодаря Платону письменное слово стало законным орудием мысли в мире науки. Следом за Платоном по пути письменной фиксации мудрости пошел его ученик Аристотель (384–322 до н. э.). Аристотель называл человека единственным животным, владеющим языком — точнее, речью. Но с помощью одной только речи, без использования письма, Аристотель не был бы в состоянии создать свое учение с его энциклопедическим охватом. А без рукописной копии «Илиады» Гомера с правками Аристотеля его ученик Александр Македонский (356–323 до н. э.) никогда не совершил бы своих грандиозных завоеваний и не основал бы Александрию. И тогда один из диадохов Александра (то есть полководцев его армии, вступивших в борьбу за наследие своего царя) Птолемей I не возвел бы в Александрии «Храм муз», ставший за время правления его сына Птолемея II самой большой и полной библиотекой во всем эллинистическом мире. Таким образом, менее чем за сто лет благодаря распространению письменности человеческая память видоизменилась и стала играть новую роль в мыслительном процессе.

Отсутствие культуры письма отражается на характере мышления философов. При сравнении диалектики сократовских диалогов с логикой в сочинениях Аристотеля и философов эллинистического мира становится ясно, что последние были кабинетными учеными. Но за первым изменением, вызванным распространением письменности, последовали другие. На протяжении двух с половиной тысячелетий в технике и в значении письма и чтения изменилось очень многое. И с каждом этапом данного процесса соответственно изменялись возможности и широта нашего мышления, а также роль памяти. В первой половине XII века в культуре письма и чтения почти одновременно возникло три новшества. Во-первых, писари прекратили писать все слова слитно, а начали делать между ними интервалы. Во-вторых, чтение стало применяться в области образования (с целью приобретения знаний). В-третьих, люди научились читать про себя, а не только вслух, как делали это ранее.

В книге «Как вещи изменили разум: теория материального вовлечения» (2013) когнитивный археолог Ламброс Малафурис (1950) почти не уделяет внимания письменности. Но не вызывает сомнения, что его тезис об эволюции мозга и мышления под воздействием используемых человеком орудий труда полностью верен также в отношении письменных принадлежностей уже потому, что данные орудия мы применяем именно для того, чтобы думать. Философ Джон Сёрл (1932) описывает изменения, произошедшие в человеческом сознании после того, как письменность стала элементом культуры. Он рассматривает письмо как важнейший инструмент для формирования человеческой культуры и особенно человеческого мышления — хоть и подчеркивает (на наш взгляд, вполне справедливо), что это было лишь непредвиденным побочным явлением. Он пишет:

Письмо обладает креативной силой, о которой, вероятно, тогда и не думали. Полагаю, что мы не поймем истинного значения революции, произведенной письменностью, если будем ее рассматривать лишь как способ сохранения информации для будущего. Письменность совершила переворот во всей исто-рии рода человеческого в двух областях. Одна из них — создание сложных умственных построений. Владение одной только устной речью ограничивает наши возможности. Мы не способны заниматься высшей математикой и даже выстраивать многоступенчатые философские рассуждения, если не располагаем тем или иным способом записи хода нашей мысли и последующего сканирования записанного. Так что рассматривать письменность только как способ фиксировать факты из прошлого и настоящего для сохранения их до будущих времен недостаточно. Напротив, это очень креативное занятие. Не менее важен и второй аспект: когда мы что-то записываем, мы не только фиксируем нечто имеющееся, но и создаем новые сущности: деньги, производства, власти, сложные формы человеческого сообщества. Для каждой из них письмо играет принципиально важную роль^[78].

Иными словами, письменность придала нашему мышлению большое ускорение. Разумеется, нельзя утверждать, что без письменности люди не могли думать, но именно письменность помогает нам осознать, какие новые возможности для логического мышления предоставляет язык^[79]. Дело не только в том, что письменный текст сохраняет сказанное. Важно и то, что написанное может передавать информацию другим людям.