Евгений Богат - Бескорыстие
Жажда постоянного одобрения — одна из опасных форм небескорыстия и в силу выявленной выше зависимости творческой мощи от нравственных начал опустошает личность, не дает ей выявить себя в чем-то долговечном. (Один интересно мыслящий режиссер пишет о том, что актеру «технологически выгодно быть в жизни хорошим человеком», потому что он сам тот материал, из которого создает образы и, не будучи в жизни этически содержательным, не сыграет интересно ни Гамлета, ни Пьера Безухова… Я не побоюсь расширить эту несколько утилитарную формулу: любому человеку «технологически выгодно быть хорошим».)
Как видите, мысли о поздней любви — о дереве, одаряющем нас на десятом году, — по самой логике исследования духовного мира человека возвращают нас к уравнению: «Большое сердце — большая фантазия».
Большое сердце чуждо суетному честолюбию. Оно умеет ждать. Умеет забывать. Умеет верить. И только оно способно на позднюю любовь.
Но может быть самая замечательная особенность поздней любви заключается в том, что она таинственно — через десятилетия — вырастает из первой; никогда не бывает ее у тех, кого миновали бессонные ночи первой любви. Я даже рискну утверждать, что тот, у кого была большая, как небо, первая любовь, переживет непременно и позднюю.
Эта поздняя любовь может быть и неприметной, тихой. И тогда сияние первой сообщает ей новую красоту, удивительную…
Расскажу о директоре асфальтового завода в Ногинске Павле Филипповиче Симонове. Услышал я на одном совещании, что завод начал вырабатывать цветной асфальт. Никто ни в Москве, ни в Ногинске не настаивал на этом, дорожников устраивал асфальт обычный, а Симонов поставил опыты, и вот появился голубой, синий, оранжевый… Говорили о новшестве на совещании с улыбчивым одобрением, в котором угадывалась и мягкая ирония: чудит хороший человек.
Мне захотелось увидеть директора завода, который решил одарить людей голубым асфальтом, когда от него ждали только черного. Я поехал в Ногинск, познакомился с Симоновым, и, когда он рассказал мне о первой любви, меня уже не могло удивить то, в чем окружающие видели красивое чудачество.
На рассвете от Севастополя они отчалили на товарно-пассажирском пароходе «Чичерин», перед самым отплытием был митинг — комиссар пожелал им вернуться на Родину с победой и орденами. Но о том, куда они плывут, опять ни слова.
А они этого слова ждали, ждали с горячим нетерпением, хотя и без него уже поняли все, и та заморская страна, еще не названная, вошла в их сердца и заняла там место рядом с Родиной.
Через час их всех собрали в салоне — первый урок иностранного языка. Молодой человек в больших очках посмотрел на них с чисто учительской строгостью.
— Начнем. Хлеб — это пан. По-испански.
Ночью они плыли в Босфоре.
А на седьмые сутки, перед рассветом, на горизонте развернулись огни и пошли параллельно с «Чичериным».
Утром Павел Симонов увидел разрушенные дома… дым… Испанию.
Большая деревня называлась Вилли-Майорка. После отдыха, осмотра местного аэродрома и беседы с командиром части он вышел на вечереющую улицу, услышал оживленные голоса, красивый чужой язык, песни, будто бы нет войны и не полыхает — рукой подать — Мадрид.
К нему, улыбаясь по-южному ликующе-доверчиво, подошел старик с бутылью вина и стаканом в крестьянских, обугленных на солнце руках, кивнул головой на восток.
— СССР? — Он выговаривал буквы отчетливо, как ребенок, вчера научившийся читать.
— Ага, — широко улыбаясь, ответил Симонов, любуясь этим незнакомо красивым и в то же время простым лицом. И добавил, так же отчетливо выговаривая каждый слог:
— Ком-му-нист.
И старик часто-часто, радостно закивал: понял, понял.
Когда Павел Симонов вылетел бомбить фашистский аэродром, перед ним стояло все время, как живое, лицо старика, и он не чувствовал себя на чужбине.
Было это давным-давно…
По двору небольшого завода идет пожилой человек, ступая твердо, как ходят моряки и летчики, люди с особой остротой тоскующие иногда по земле.
Он не спеша обходит всю «технологическую нитку» — склады, бункеры, смесители, лаконично, по-военному, переговаривается с рабочими и шоферами, вдыхает с наслаждением горячий запах свежего асфальта — вкусный запах молодых дорог.
Обеденный перерыв… Не все уходят в столовую, молодые рабочие разворачивают узелки с хлебом, колбасой, молоком. И один из них, заговорщицки подмигнув товарищам, обращается к тяжело ступающему человеку:
— Павел Филиппович! Пополдничайте с нами.
Человек останавливается, улыбается смущенно:
— Жена ждет, Вася. Отдыхайте… Хлеб вам да соль, как говорили в старину.
— А как по-испански хлеб, Павел Филиппович?
— Пан…
— Пан, — повторяют рабочие. Они часто обращаются к директору с вопросом: как по-испански дерево… небо… любовь. И каждый раз странно и волнующе слышать от немногословного, сурового на вид директора незнакомые песенно-красивые слова.
Он идет дальше, мимо доски показателей, мимо портретов ударников коммунистического труда, в кабинет, раскрывает папки с деловыми бумагами.
На столе под стеклом лежит заметка, вырезанная из технического журнала, — «Цветной асфальт».
Если добавить мраморную крошку, асфальт будет синим, или голубым, или желтым. Это особенно красиво на берегу моря, в парке.
Он и сейчас видит испанские сны — Гвадалахару, Мадрид, Барселону. Видит путаницу в ночном небе, внизу — фашистская конница в парке, близ Мадрида, ее надо разбомбить, и вот, на его счастье, восходит луна, он посылает бомбы в видимую цель и уходит. Он низко летит над землей, видит, как блестит галька, садится, к самолету подходит старик крестьянин…
А утром директор обходит заводские владения.
Поздняя любовь…
Теперь расскажу историю о человеке и о флаге.
Сначала о флаге: он самодельный, не из алого легкого шелка, а из куска старой, непарадной ткани, найденной на улицах разбитого войной Берлина весной в сорок пятом. Написаны на нем химическими чернилами номер воинской части и фамилия — Япаров.
Этот флаг был установлен на одной из колонн у входа в рейхстаг, когда за стенами его еще сидели и отбивались фашисты. Через несколько часов сержанты-разведчики Герои Советского Союза М. А. Егоров и М. В. Кантария развернули над рейхстагом алое полотнище победы.
Самодельный флаг не попал ни в один из музеев. Он затерялся в последние дни войны или в первые дни мира… Сержант Япаров был награжден посмертно.
Но и человек и флаг жили незримо для нас — в военных архивах. Их извлекли оттуда через восемнадцать лет — и появилась строка в пятом томе «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945».
Отрывок с этой строкой был опубликован еще до выхода тома из печати. Строка, содержащая новое для историков войны имя, поразила марийского журналиста М. Сергеева: в Япарове он узнал — по фамилии — марийца. Стал искать…
Искал и нашел — не письмо героя, даже не флаг, но его семью. Нашел самого Япарова. Живого.
Потому что Япарова не убили. Он вернулся с войны, женился, дочь его уже окончила техникум. Он живет в городе Пушкино, работает на электромеханическом заводе.
Там и застал его Сергеев.
— Читали? — показал большую статью.
Это была глава из пятого тома «Истории Великой Отечественной войны», посвященная штурму Берлина.
— Читал, — ответил Япаров.
— Внимательно?
— Да.
— А вот это? О тех, кто самыми первыми достигли рейхстага… Вот.
Япаров посмотрел на строки, подчеркнутые карандашом, усмехнулся:
— Удивительно!
— Что удивительно?
— Удивительно, что нашли вы меня через адресный стол. Буквы стоят не те. Напечатано: А. И. Япаров, а я Б. Я. — Байдемир Япарович…
— Инициалы надо изменить, пока том не вышел. Я поговорю с редакторами…
— Стоит ли шум поднимать из-за двух букв?
— Вы понимаете, что вы совершили в сорок пятом? И молчали. Восемнадцать лет молчали.
В верстку пятого тома, перед выходом, была внесена поправка: инициалы А. И. изменили на Б. Я.
Сергеева удивило и то, что из военных наград имеет Япаров только медали: «За боевые заслуги», за освобождение Варшавы и Берлина.
— А за штурм рейхстага? За флаг на рейхстаге?
Япаров смущенно пожимал плечами: командованию виднее.
Подняли в наградном отделе старые документы. Из них явствовало: сержант Б. Я. Япаров после войны был награжден орденом Ленина.
И вот через восемнадцать лет ему вручили этот орден.
Узнав об этой истории, я подумал: Япарову посчастливилось совершить то, о чем мечтали четыре долгих года миллионы наших солдат, — самым первым (история сохранила имена десяти первых) он взбежал с флагом по ступеням рейхстага. На расстоянии восемнадцати лет я ощутил счастье той минуты. Мне захотелось увидеть человека, который сам ее пережил, а потом держал это «втайне». Я поехал к нему в Пушкино.
