Михаил Гершензон - Избранное. Тройственный образ совершенства
41. – В этой внутренней своей работе наука пользовалась теми же приемами, как во внешней, потому что личность познающего есть такое же природное явление, как и сама познаваемая вещь, и, следовательно, должна быть так же изучаема. Личность множественна сама в себе и представляет черты сходства со всякой другой человеческой личностью. Наука возводит это внешне наблюдаемое сходство к единству более общих душевных признаков, и это высшее единство – к высшей еще закономерности, и далее до тех пор, пока не обнаруживаются самые общие, наиболее постоянные законы духовной деятельности. Как материя в химической лаборатории, так в теории познания человеческая личность разлагается на первичные элементы, присущие всякому человеку независимо от его особенностей; получается логический остов духа, критерий истинного знания. Познающий дух есть дух сверхличный, очищенный от всех пристрастий индивидуального чувства, от односторонностей мышления, от количественного разнообразия душевных сил, словом – от всех частных определений бытия.
42. – Так в акте познания до дна обезличивается человек, в содержании знания – мир явлений. Для науки существуют только виды: она равно отрицает реальное бытие личности и в познающем, и в познаваемом. Знание идет от чувственного восприятия к отвлеченному воззрению и от воззрения к чистому понятию. Мир единичных вещей оно истолковывает как систему взаимодействий и строит модель, в которой наглядно представлен механизм взаимодействующих сил; и дальше самый этот механизм оно истолковывает как систему отношений, уже не конкретных и даже не символических, а чисто-идеальных, которые могут быть выражены только на абсолютно-отвлеченном языке математики. В пределе знания мир разрешается в серую массу основных и неизменных элементов; явление есть только своеобразное сочетание их. Явление не реально, не действенно, не самозаконно: реально в мире только движение, то есть нечто такое, что само по себе не может быть ни воспринято чувствами, ни представлено воображением, но только мыслимо. В познающем и в познаваемом равно совлечена плоть; одна зияющая бездна глядится в другую зияющую бездну.
43. – Наука естественна – кто станет спорить против этого? Наука была закономерно порождена потребностью творчества, как сама потребность творчества заложена в человека природою. Но наука обособилась в отдельную державу и зажила буйною, своевольною жизнью. Она была призвана служить творчеству; ради успешности своего служения ей пришлось заняться исследованием своих сил и средств; и, углубляясь, она крепла и ширилась самобытно, питала творчество, но и добывала многое, чего творчество непосредственно не требовало от нее, трудилась усердно и с любовью и кончила тем, что беспредельно опередила все потребности человечества. Наука стала как бы живым организмом со своими особенными законами и нуждами. Утонченность ее приемов, совершенство ее орудий непроизвольно влекут ее к бесчисленным открытиям; и, принося всякое свое открытие в дар своей матери-технике, она форсирует творчество, как подстрекаемое ею творчество в свою очередь до времени развращает человеческий род. Различные способности духа уже не умеряются взаимно в гармоническом строе, но бешено торопят друг дружку своим односторонним и чрезмерным развитием.
44. – Гигантская система современной культуры всецело зиждется на двойственном отвлечении. Отвлечение – специальный метод культуры, другого орудия она не имеет; совершенствуя искусство отвлечения, культура развивается. Она выделила из себя особенный орган отвлечения, науку, и от науки получает уже готовый материал – жизнь обнаженную от всех конкретных признаков, чистую эссенцию бытия; и потому научность – душа культуры. Всего культурнее, то есть всего глубже пропитаны отвлеченностью те сферы жизни, которые наиболее подчинили себя науке.
45. – И вот уже вся людская жизнь приняла новый вид. Подобно болезнетворной бактерии отвлечение распространилось по всему составу человечества и переродило все его органы. В природе отвлечения коренятся две неудержимых тенденции: оно стихийно стремится расширять свой круг, чтобы в пределе стать числом, и оно неустанно делится почкованием внутри самого себя. Куда бы ни проникло отвлечение, оно всюду одинаково действует по этим двум линиям. Всякая сфера нераздельной жизни, где только угнездилось отвлечение, тотчас начинает бродить; отвлечение, разрастаясь и делясь, организует самобытный строй, и вот уже эта сфера автономна, ее творчество почти уже не регулируется всеобщей закономерностью целого, она творит по законам своей специальной техники и загромождает жизнь плодами своего одностороннего и своевольного творчества. Так противоестественно разрослась прежде всего сама наука, орган, вырабатывающий отвлечение, и разделилась сама в себе на бесчисленные дисциплины, умножающиеся с каждым днем; так случилось и с техникой, промышленностью, торговлей, правом. И потому современная жизнь представляет картину болезненного разращения всех органов духа.
VI
46. – Самый страшный нарост на теле человечества – без сомнения промышленность, какою она стала в последние два века. Промышленность по самой своей природе подчинена научному знанию, – техника всегда была посредницей между ними; промышленность развивалась в строжайшей зависимости от успехов науки. Когда же наука достигла своей наивысшей точки и чрез технику передала производству свое величайшее обобщение, тогда для человечества наступила новая эра. С введением машины производство становится всемогущим.
47. – Машина могла явиться лишь тогда, когда наука прошла путь отвлечения до конца, то есть когда удалось понять живую силу железа, угля, воды и их взаимодействие не только как систему механических движений, но уже как систему отвлеченных отношений, выразимую в числах. По всему этому пути расположен ряд преемственных механических изобретений; но машина могла быть построена только на предельном отвлечении – на математической формуле. Машина в своем устройстве олицетворяет абсолютную научность, то есть абсолютную отвлеченность. Самый ход науки, приведший к созданию машины, был не чем иным, как постепенной обработкой человеческой психики в смысле совлечения, отметания ее частных особенностей, засоряющих чистоту наблюдения и обобщения до тех пор, пока не удалось добыть чистейший экстракт духа – неизменную, всеобщую логическую энергию. Дух, так обнаженный, уже беспрепятственно входит в недра естества, потому что первичные движения духа и материи определяются одной и тою же закономерностью. Этот голый механизм духа, эта чистая логическая энергия и действует в машине; от того машина автоматически разлагает природное тело: пред лицом обнаженного духа тварь не смеет предъявлять ни своих личных, ни семейных, ни родовых прав, но и сама покорно обнажает скрытую в ней мировую энергию. Машина стоит между человеком и обрабатываемой им вещью как мощный аппарат отвлечения, переводящий обезличенность человека в обезличенность вещи. Эту чистую логическую силу можно регулировать в ее действии математически точно, ее можно скоплять в одном месте или, наоборот, делить на мельчайшие доли; оттого машина способна вытягивать проволоку неизменной тонины, распиливать дерево на листы тоньше паутины, поднимать тысячепудовые тяжести. Своей безусловной отвлеченностью она раз и навсегда ограждена от вторжений какой бы то ни было личной воли: в рабочем она использует только его родовые свойства, из природного тела извлекает его субстанцию, в своем продукте осуществляет сверхличную идею. Рабочий, природное тело и потребитель стоят пред нею равно униженно как безыменные и безразличные экземпляры своих родов. Сама плод отвлечения, она тремя каналами вливает назад в мир отвлеченность, обезличивая рабочего – трудом, природу – обработкою, потребителя – своим изделием. Логическая эссенция человеческого духа есть яд сильнейший в мире, убивающий безошибочно и мгновенно.
48. – С тех пор как машина воцарилась в промышленности, число вещей стало возрастать с неимоверной быстротой. Мир обезумел, его обуяло бешенство производства. Что ни день, на каждую душу населения приходится все большее количество истребляемых созданий природы и все большее количество человеческой энергии, расходуемой на изготовление вещей. Ежеминутно, ежесекундно на всем пространстве земли миллионы тюков, ящиков и бочек поднимаются на визжащих блоках, тяжело нагруженные поезда днем и ночью грохочут во всех направлениях, пароходы с набитым брюхом бороздят моря, кишмя кишит рабочий люд на пристанях, в рудниках под землею, на складах и заводах, чтобы вырвать у природы мириады тонн живого вещества и переработать его в вещи. Бесчисленные виды созданий, раньше таившиеся под неразгаданными формами, теперь ввергнуты в производство, с тех пор как наука, всюду шныряющий соглядатай, разоблачила их потребительскую или рабочую годность. Подобно тому как если бы кто вздумал получить приплод от дворняжки и волка, чтобы в новом поколении удесятерить злобу домашнего пса, так человек научился сочетать рабочие силы разнородных стихий в чудовищные машины и реактивы, способные молоть железо, расплющивать сталь, разлагать крепчайшие составы. Он обратил в орудия тепло и холод, свет и тьму, падение вод и воздушные волны, он поставил бы на работу все существующее, даже улыбку ребенка и вздох сокрушенного сердца, если бы наука научила его превращать их в орудия, потому что и в них есть энергия, пропадающая теперь для производства. Производству подчинена вся жизнь, так что умный дикарь, пожив среди нас, справедливо заключил бы, что культурные народы, вместо того чтобы жить, заняты единственно очеловечением естества. Недаром именно в наши дни сознанию многих предстало с очевидностью истины экономическое объяснение истории: неверное для прошлых веков, оно теперь почти верно, потому что производство бесспорно главенствует в жизни государственной и международной. Теперь невозможны религиозные войны, угасла буйная жажда завоеваний, умерло честолюбие; внутренняя политика определяется стихийным движением производства, внешняя – заботами правительств о развитии производительных сил страны. Не новых провинций, которые увеличили бы мощь и блеск державы, – теперь ищут новых рынков для сбыта и новых источников сырья.
