Стивен Иссерлис - Всякие диковины про Баха и Бетховена
Другой страстью Стравинского был алкоголь, особенно виски. Если бы у него была такая возможность, он пил бы его с утра до вечера. Как он сам говорил: «Меня нужно называть Стрависки!» В старости алкоголь действовал на него лучше любого лекарства, однако много раз бывало и по-другому. Например, однажды он должен был встретиться с великим художником Марком Шагалом и обсудить с ним возможности сотрудничества. К сожалению, перед встречей Стравинский отправился обедать и выпил столько, что, когда подошло время встречи с Шагалом, он крепко спал и его не смогли добудиться. Не странно ли, что сотрудничества не получилось! В другой раз правительство США удостоило Стравинского большой чести — устроило в его честь обед в Белом доме. Присутствовал и тогдашний президент Америки Джон Кеннеди. Стравинский напился в стельку, был вынужден воспользоваться помощью президента, чтобы добраться до мужского туалета, и с большим позором был рано отправлен домой — так, по крайней мере, пишет в своих книгах Вера. Правда, она с облегчением вздохнула, узнав, что её мужу не удалось, как он собирался, затащить президента США в укромный уголок и поинтересоваться у него, как можно уклониться от уплаты налогов. (Между прочим, когда вскоре Джона Кеннеди убили, Стравинский отправил его вдове телеграмму с соболезнованиями — но поздно вечером, чтобы воспользоваться дешёвым ночным тарифом. Вера снова ничуть не удивилась.)
Кроме того, Стравинский был одержим ещё и мыслями о собственном здоровье, и это несмотря на пристрастие к алкоголю, высококалорийной пище и табаку. (Хм… Я заметил, что все композиторы, о которых говорится в этой книге, любили алкоголь, табак и кофе. Неудивительно, что почти все они рано умерли!) Стравинский вёл подробные медицинские дневники, в которые записывал все лекарства, которые регулярно принимал, и все свои симптомы. Он был Стравинским и считал, что состояние его здоровья должно заботить окружающих ничуть не меньше, чем его самого. Даже когда Екатерина была при смерти, Стравинский писал ей длинные письма, жалуясь на своё здоровье. Правда, бывало, особенно в ранней молодости, когда он и в самом деле серьёзно болел туберкулёзом и другими болезнями, но он страдал ещё и ипохондрией. Например, как-то раз ему неожиданно позвонил один репортёр и попросил дать интервью. Стравинскому было неохота, и он, извинившись, сказался простуженным, а потом забыл, что просто выдумал простуду как предлог, и провёл остаток дня в тяжёлой хандре, уверенный, что и впрямь простудился!
Но среди всех его многочисленных увлечений, страстей и одержимостей самой главной была, конечно, музыка. Когда Стравинский совсем состарился и лежал в больнице, медсестра спросила, не хочет ли он чего-нибудь. «Я хочу работать (то есть сочинять), — ответил Стравинский. — А если я не смогу работать, то лучше умереть». Не думаю, что кто-либо из композиторов относился к своей музыке более серьёзно, чем Стравинский (хотя он и написал много легких, весёлых пьес). Стравинский был уверен в значимости каждого своего произведения. Когда его просили порекомендовать какое-то из его произведений, он отвечал: «Я рекомендую ВСЕ мои сочинения». Вся жизнь Стравинского вращалась вокруг сочинения музыки. Столь же важным было для него и исполнение собственных произведений — сначала Стравинский выступал как пианист, а затем всё больше как дирижёр и уделял этому очень много времени, особенно учитывая гастроли по всему миру. Но главные причины, почему Стравинский так много концертировал, состояли в том, что — прежде всего — это приносило больше денег, чем сочинение музыки (надо бы наоборот, скажу я вам, но дело обстояло именно так), а также позволяло показать, как нужно исполнять его произведения. Слушая свою музыку в чужом исполнении, Стравинский почти всегда впадал в ярость. (Кроме того, придя на чей-либо концерт, он рисковал услышать произведения других современных композиторов, а этого он терпеть не мог. Он, как никто другой, умел игнорировать чужие творения. Как-то раз один несчастный молодой человек сделал глупость, попросив Стравинского просмотреть его новую, только что написанную симфонию. Стравинский велел молодому человеку прийти к нему в гостиницу на следующий день. Композитор пришёл в назначенное время с симфонией в руках. «Ох, я сейчас слишком занят», — сказал Стравинский. «Когда же я смогу показать вам мою симфонию?» — спросил композитор. Стравинский заглянул в ежедневник. «Завтра — нет, на той неделе — нет. — Он просмотрел ежедневник до конца и захлопнул его. — Как насчёт никогда? Вас это устроит?» Гм… Не самая красивая история.
Да, музыка (а также, до определённой степени, и другие виды искусства: Стравинский хорошо знал и любил живопись — он сам был одарённым художником, театр, литературу, танец и так далее) была смыслом его жизни — вернее, его собственная музыка. Другие люди должны были это уяснить и, если хотели с ним дружить, должны были превратить музыку Стравинского в смысл своей жизни — иначе Стравинский потерял бы к ним всякий интерес. Да… Ещё одна не очень приятная черта. У вас создаётся нехорошее впечатление о Стравинском? Да, он всегда был не самым симпатичным человеком. Мне Стравинский представляется блестящим хрупким насекомым с довольно смертоносным жалом. С другой стороны, он был просто обворожительным человеком — необычайно живым и умным, с головой, переполненной новыми потрясающими идеями. Часто Стравинский бывал очень забавным, порой — поразительно щедрым, а также — пожалуй, особенно с возрастом — на удивление неотразимым и очаровательным.
Из шести композиторов, о которых я рассказал в этой книге, только Стравинского мы можем увидеть в старых телевизионных фильмах, услышать в записях, и только о нём мы можем получить непосредственные свидетельства от живых людей. Поэтому давайте представим, что было бы, если бы мы пришли к нему в гости, скажем, году в 1947-м, — тогда Стравинский жил в Голливуде, ему исполнилось жизнерадостных 64 года, а Вере — кипучих 59. Однако имейте в виду, что мы не посмели бы прийти к Стравинским с визитом, не получив сперва от них приглашения. Если бы Стравинский не захотел нас видеть, он вполне мог бы сам открыть дверь и объявить нам, что его нет дома! Но если бы Стравинские нас ждали, они приняли бы нас в своём переполненном домике вполне радушно. Приди мы слишком рано, нас приветствовали бы одни только торчащие над балконом ноги Стравинского. У него был определённый распорядок дня, включавший в себя, помимо всего прочего, и гимнастические упражнения, которые он делал регулярно: «Каждое утро я пятнадцать минут молюсь, пятнадцать минут делаю зарядку, пятнадцать минут бреюсь». (Что-то слишком много времени для бритья!) Конечно, мы могли бы вообще не увидеть Стравинского, если бы пришли тогда, когда он работал в своём кабинете за закрытой дверью, — и горе тому, кто сдуру осмелился бы её открыть! Если бы, ожидая, когда он покинет своё логово, мы прошлись по дому, то могли бы обнаружить Верину памятку с подробным перечнем дел на день; сверху Стравинский нацарапал: «Прежде всего ты должна меня поцеловать». Когда наступало обеденное время, Вера обычно шла в коридор под его кабинетом и хлопала в ладоши, тем самым сообщая, что обед готов. Если готов был и Стравинский, он в ответ тоже хлопал в ладоши и выходил. «Как поживаете, мистер Стравинский?» — спросили бы мы. «Так себе, неважно», — возможно, ответил бы он с сильным русским акцентом. Затем мы сели бы обедать и к столу, наверное, подали бы великое множество спиртного. (Надеюсь, вы бы от него отказались?) Диапазон тем застольной беседы простирался бы от захватывающих обличительных тирад о музыке или искусстве вообще до излишне подробных описаний последних достижений Стравинского в области использования унитаза — не лучшая застольная тема для гостей, но он, наверное, решил бы, что нам это безумно интересно. Заинтересовавшись каким-нибудь английским словом, Стравинский пошёл бы искать его в словаре, и за столом наступила бы долгая пауза. Он увлекался иностранными языками, свободно говорил на четырёх, использовал в своей музыке семь и даже переписал для себя целый английский словарь, когда переехал жить в Америку. После обеда нас познакомили бы с попугаем Попкой, которому дозволялось летать по комнате и садиться на наши головы (чудесно, если бы только этим он и ограничился). Попка мог бы проделать свой коронный номер — открыть клетку подружки-канарейки Лысой Душки, и две птички летали бы по комнате вместе. (Снаружи на веранде стояла ещё и клетка с попугаями-неразлучниками.) Мы бы познакомились также с котом Васькой, очень важной персоной — и очень избалованной. Когда Стравинские взяли ещё одного кота, Васька так расстроился и так ревновал, что не на шутку заболел, и Стравинские в конце концов высадили того, другого бедняжку в шестнадцати километрах от дома, привязав ему на шею записочку, в которой говорилось, что кота можно подобрать (какой ужас!). (Однако он нашёл дорогу обратно в дом Стравинских — умница.)
