Евгений Головин - Там
Героиня «Гамлета» нас особенно интересует, поскольку на тему плывущей по реке мертвой Офелии написали стихи Артюр Рембо и экспрессионист Георг Гейм. Весьма любопытно сравнить два этих произведения.
Более тысячи лет печальная Офелия
Скользит белым фантомом по волнам черной реки,
Более тысячи лет ее нежное безумие
Напевает чуть слышный романс вечернему бризу.
Редкое для Рембо очень светлое романтическое стихотворение. Ни брутальной вербалистики, ни шокирующих образов. Офелия избавилась от странностей своего возлюбленного и, отдавшись космическим элементам, обрела умиротворенное, нездешнее движение-покой.
На воде спокойной и черной, где спят звезды,
Белая Офелия напоминает большую лилию,
Она плывет очень медленно, закутанная длинными вуалями…
Из леса доносится охотничий рожок.
Речной пейзаж свершает медлительные, едва заметные эволюции: бриз убаюкивает вуали, целует грудь и разворачивает венок; дрожащие ивы склоняются к плечам и плачут; тростники бережно ласкают мечтательный лоб; ненюфары тягостно вздыхают. Она просыпается иногда под спящей ольхой — в невидимом гнезде трепещут маленькие крылья. Таинственная песня кружится и падает с золотых звезд.
Но кроме идиллического забытья, космические элементы приносят суровость и неистовость.
О бледная Офелия, прекрасная как снег!
Да, ты умерла, дитя, унесенная рекой,
Потому что ветер с высоких гор Норвегии
Говорил одной тебе понятные слова о горькой свободе.
Офелия погибла из-за своей необыкновенной чувствительности. Горный ветер, разметав ее густые волосы, заполнил мечтательную голову дикими модуляциями и заглушил сердце, которое до той поры внимало только жалобам деревьев и дыханию ночи. Офелия погибла, потому что ее грудь, трепетную и нежную, разорвали голоса безумных морей, яростный грохот прибоя. И ничем не мог ее утешить красивый бледный кавалер, что апрельским утром молча сидел у ее колен, бедный безумец, равным образом одержимый бешенством стихий. И слова о небе и любви проникли в сердце сладкой отравой.
Небо! Любовь! Свобода! Прекрасный сон, бедная Офелия,
Ты растаяла в нем, словно снег в огне,
Твои великие видения задушили твои слова,
И чудовищная бесконечность ужаснула синие глаза!
И только поэт видит, как в звездных лучах, по ночам Офелия собирает цветы. И видит как в своих длинных вуалях Офелия плывет по реке подобно большой лилии.
Экспрессионист Георг Гейм совершенно иначе подошел к разработке темы. Тихая печаль чужда ему, стихотворение написано в силлабо-тоническом пятистопном ямбе, но в формально небрежной манере. Образы отличаются резкостью, силой, драстичностью.
В волосах — гнездо водяных крыс,
и руки в кольцах погружены в речную воду,
как плавники и, помогая ей плыть, рассекают
тени подводных тропических лесов.
Последнее солнце, блуждая в темноте,
опускается глубоко в склеп ее мозга.
Почему она умерла? Почему она так одиноко
расталкивает путаницу травы и папоротников в воде?
В густых камышах стоит ветер. Он пугает
как рука летучей мыши
с влажным перепончатым крылом.
Он стоит как дым в темном речном потоке,
как ночное облако. Длинный белый угорь
скользит над ее грудью. Светляк сияет
на ее лбу. Ива плачет
над ее немым страданием и роняет листву.
Так кончается первая, вполне пейзажная часть стихотворения. Никаких красот, только в глубинах реки маячат сумраки тропического леса, который, может быть, снится мертвой Офелии. На сей раз ее курс иной. Она продвигается по широкой реке к большому городу, минуя предместья. Уборка урожая, красный пот полудня, желтый ветер спит в поле. Какая-то птица поправляет большое крыло лебедя, которое прикрывает ее лицо.
Голубые веки бессильно опущены.
В белых мелодиях, доступных только ее слуху,
ей снится малиновая бархатная подушка
вечного сна в ее вечном гробу.
Мимо, мимо! Близится шум большого города. Гудки, скрежет. Через дамбу прорывается белый поток — эхо от него разносится повсюду, смешиваясь с шумом и говором улиц. Колокола, грохот кирпичей, визг машин. Офелия заплыла в механический кошмар современной индустриальной панорамы. В дымный красный вечер подъемный кран вытянул огромную руку. Он морщит свою злобную морду. Он — черный тиран, Молох, перед ним копошатся на коленях сотни черных рабов. Яростная деловая суматоха: на другой берег реки, на цепях, тащат тяжелый мост.
Незаметно плывет она по реке,
При виде ее смолкает человеческий гул,
большое крыло скрывает темную скорбь,
кажется, словно это крыло бросает тень на оба берега.
У Рембо Офелия плывет «тысячу лет», ее лишь изредка тревожит охотничий рожок. У Гейма осталось несколько реликтов романтизма: великолепный образ ветра, который застоялся в камышах зловещей рукой летучей мыши; плакучая ива; лебединое крыло, прикрывающее лицо Офелии. К тому же у Рембо она плывет по усеянной лилиями и ненюфарами реке, у Гейма по широким морским и речным просторам, опасным не только для живых, но и для мертвых. Гейм, подобно другим экспрессионистам, ненавидел технический прогресс, считая, что буржуа и пролетарии сначала уничтожат природу, а затем и человечество. Его не только ужасали гигантские города, портовые краны, вагонетки, облепившие сетью подходы к пристаням, где швартовались огромные океанские корабли, вечно ожидающие погрузки и разгрузки, гудящие толпы рабочих; нет, он испытывал апокалиптический кошмар при виде всего этого. Резкое отличие экспрессионизма от футуризма и унанимизма. Представители этих последних школ радовались прогрессу, будущему ликованию, благополучию, изобилию доселе нищих рабочих масс; поезда, автомобили, электрический свет радовали их, как барышню первые цветы.
Только немногие экспрессионисты поняли, что «слово на свободе» ведет к потере завораживающей магии, к мрачному и скучному вербальному абсурду, не имеющему отношения к забавным нелепостям англичанина Эдварда Лира или немца Кристиана Моргенштерна. Поэтому эаспрессионисты никогда не увлекались формальными инновациями.
«Мимо, мимо!» — повторяет Георг Гейм своей Офелии. Туда, на западную сторону позднего лета, где тихая усталость далекого вечера окутала темную зелень лугов. Но поток несет ее дальше, она опускается «под зиму прибрежных вод» печальной гавани. Время опускается. Вечность проходит через горизонт и горизонт дымится, словно пламя. У Георга Гейма Офелия, уходя «под зиму прибрежных вод» умирает так называемой «второй смертью» — это значит, что ее призрак уже не сможет собирать цветов, ибо душа навсегда ушла в глубины потустороннего. Да и трудно это сделать. По мнению Гейма, машины и механизмы призваны не облегчать бытие, а упрощать и уничтожать. Металлические конструкции с чудовищными лапами, с черными оскаленными мордами, с перемалывающими всё и вся челюстями, металлические конструкции, высасывающие из матери-земли уголь и нефть, создают новую цивилизацию или царство черной пустыни.
Экспрессионисты и сновидения
Судьба поэтов-экспрессионистов сложилась неудачно. Многие погибли в первую мировую войну, другие предпочли живопись, скульптуру, архитектуру, кино, третьи стали дадаистами. К числу последних относился Ганс Арп, блестяще одаренный поэт и скульптор. (Он умер в 1966 году.) Арп довольно быстро перестал разделять трагическое мировоззрение своих молодых друзей: оптимист по натуре, он предавался изощренно-шутливой фразеологии, головоломным вербальным выдумкам, причудливому абсурду. Вот образец его творчества:
На краю сказки ночь занимается вязанием роз.
Распускается узел: аисты, плоды, фараоны, арфы.
Смерть несет свой громыхающий букет над корнями пустоты.
Аисты громыхают на дымовых трубах.
Ночь — препарированная сказка.
Арп выбирает четыре-пять субстантивов, соединяет с неожиданными эпитетами и глаголами и заставляет жить более чем оригинальной жизнью:
Розы шагают по фарфоровым улицам
и распускают из узла своих лет одну
звезду за другой.
Субстантивы в своих странных комбинациях переживают удивительные превращения и пожирают друг друга. Стихотворение кончается смехом звезды в темноте:
Смерть пожирает год, потом другой.
Фараоны пожирают аистов.
Среди плодов спит звезда. Иногда
она тихо смеется в темноте как
фарфоровая арфа.
Гуго Балл, похожий на него по темпераменту, перепробовал много профессий и не стандартных занятий. Однажды по совместительству устроился пожарником и фокусником. Но когда оказалось, что занятия эти трудно совместимы, решил стать литератором. Он так описывает перемену работы:
