Уильям Йейтс - Кельтские сумерки
А старуха из Голуэйского работного дома, та самая, у которой есть свои какие-то соображения насчет Королевы Мэйв, сказала мне недавно: «Amadan-na-Breena, он каждые два дня меняет облик. То он идет, глянешь со стороны, ни дать ни взять молоденькай парнишка, а то обернется вдруг тварью какой ужасной, и вот тогда-то берегись. Мне тут сказали не так давно, что, мол, кто-то его подстрелил, но я-то думаю — кто ж его такого и застрелит?»
Я знаю человека, который все пытался вызвать перед мысленным своим взором Энгуса, древнеирландского бога любви, поэзии и вдохновения, — того самого, что превратил четыре своих поцелуя во птиц, и вдруг перед ним возник из ниоткуда образ человека в шутовском колпаке с бубенчиками, образ этот становился все отчетливей и ярче, а потом шут заговорил и назвался «посланцем Энгуса». Знавал я и другого человека, духовидца, и в самом деле весьма одаренного, которому явился как-то раз одетый в белое дурак в волшебном саду, где на деревьях росли вместо листьев павлиньи перья, а когда дурак дотрагивался до цветов рогами шутовского своего колпака, цветы открывались, и в них, внутри, были маленькие человеческие лица; в другой раз он увидел того же белого дурака у пруда, тот сидел и улыбался, а из пруда выплывали один за другим образы прекрасных женщин.
Что есть смерть, как не начало мудрости, и красоты, и силы? и что есть безумие, как не один из видов смерти? На мой взгляд, нет ничего необычного в том, что многие числят дурака с сияющим сосудом в руках — а в сосуде том колдовское некое зелье, или же мудрость, или же сон — «в каждом ихнем доме». Вполне естественно также, что «в каждом доме» должна быть королева и что о королях слышать, приходится крайне редко, ибо женщины куда способнее к той мудрости, которую древние народы считали, а многие «дикие» племена и поныне считают единственной истинной мудростью на свете. Личность, основа всякого нашего знания, безумием разбита на куски и забывается в пылу внезапного женского чувства, а потому дуракам достаться могут ненароком, а женщинам и достаются часто осколки, отблески великого некого знания, к коему здравый смысл приходит разве что в конце долгого и мучительнейшего из путешествий. Тот человек, который видел белого шута, сказал однажды о знакомой своей, отнюдь, кстати, не крестьянке: «Будь я способен видеть так, как видит она, я бы давно уже постиг всю божескую мудрость, а ей же до ее видений просто нет дела». Мне тоже знакома одна такая женщина, и тоже не из простонародья, которая переносится по ночам в страны неземной, чудесной совершенно красоты, и ей между тем действительно ни до чего нет дела, кроме дома и детей; недавно, кстати, она обратилась к знахарю, и тот ее «вылечил» — он так и сказал. Мудрость, и красота, и сила могут, на мой взгляд, быть явлены тем, кто умирает каждый Божий день, ими прожитый, но не той, не высшей смертью, о которой говорил Шекспир. Между живыми и мертвыми идет война, и сельский ирландский фольклор полон сводками с линии фронта. Так, говорят, что если на картофель, или на пшеницу, или на другой какой из плодов земных неурожай, значит, выдался изобильный год в стране фэйри, и что из снов уходит мудрость, когда в деревнях по весне течет сок, и что от некоторых наших снов деревья сохнут, и что в ноябре[66] можно услышать, как блеют под землей ягнята-фэйри, и что слепые глаза видят больше, чем зрячие. И, поскольку душа человеческая никогда не перестанет верить в эти вещи или в им подобные, то, значит, кельи и пустыни никогда не пребудут пустыми надолго, и никогда любовники не родятся в мир, который не понял бы такого стиха:
О чем рокочет в небе гром?
Что даст тебе сухой подстрочник?
Что ж, все равно ты, ближе к ночи,
Откроешь дверь своим ключом.
Так слушай, я скажу, о чем:
Любовь, которой мы — что спицы
В руках искусной кружевницы,
И сон, где ночь в объятьях дня
Течет, по камушкам звеня,
И колокольчик мысли трезвой,
И музыка, которой грезит
Влюбленный в полночь под окном, —
Суть, смерть.[67]
1901
О ТЕХ, КТО ДРУЖИТ С ФЭЙРИ
Те, кто чаще прочих видится с народом фэйри и потому более других причастился их мудрости, в основном люди бедные; в народе, однако же, их принято считать обладателями некой нечеловеческой силы, такое впечатление, что, преступивши зыбкий порог мира грез, человек получает доступ к тем водам, волшебным и сладким, подле которых Малдун[68] видел старых, с вылезшими перьями орлов — они купались в них и вновь обретали молодость и силу.
Невдалеке от Горта, возле болот, жил человек по имени Мартин Роланд, который всю свою долгую жизнь, с юных лет и до самой смерти, то и дело встречал на пути своем фэйри, хотя я и не взял бы на себя смелости назвать его их другом. За несколько месяцев до смерти он мне сказал, что «они» не дают ему по ночам спать: то примутся кричать ему что-то непонятное по-ирландски, в самые уши, то играют всю ночь на волынках. Он даже попросил совета у одного из своих друзей, и тот порекомендовал ему купить себе флейту и дудеть в нее, чуть только «они» опять возьмутся за свое, — может, мол, это их и отвадит; он так и сделал, и каждый раз, как он брался за флейту, они и впрямь перебирались из дому подальше в поле. Он продемонстрировал мне эту самую флейту и даже подудел в нее. Звук получился громкий, и весьма, но играть он, сердяга, не умел совершенно, так что на месте фэйри с их от природы тонким музыкальным слухом я тоже оставил бы его в покое. Потом он сводил меня к останкам каминной трубы, которую он собственноручно разметал по камушкам, потому что один из «них» поводился играть на волынке, сидючи на этой самой трубе. Мы вдвоем с другом не так давно сходили к нему в гости — до нас дошел слух, что у него опять побывали «трое из этих» и предрекли ему близкую смерть. Предупредив его, они сразу же скрылись, и дети (я думаю, речь шла о детях, украденных в свое время фэйри), которые приходили обыкновенно с ними вместе и оставались в доме поиграть, тоже ушли «в другое какое-то место», потому что «им, наверно, в доме показалось уж слишком свежо»; через пару недель он и вправду умер.
Его соседи не слишком-то доверяли старческим его видениям, но в том, что ему доводилось общаться с фэйри по молодости лет, не сомневался почти никто. Вот слова его брата: «Он старенький уже; что бы там ему ни почудилось, это все у него в голове. Вот будь он чуток помоложе, тогда другое дело, конечно».
Не знаю, однако, насколько можно свидетельству этому доверять. Мартин был человек неуживчивый и с братьями явно не ладил. Соседка его сказала следующее: «Ах, бедолага! Сейчас-то ему, говорят, всякое там все больше чудится, но вот двадцать-то лет назад, он ведь в самом соку был мужчина — я про ту ночь, когда он женщин ихних видел, все худенькие, стройные, как девочки, и шли двумя цепочками, взявшись за руки. Это как раз когда они Фэллонову девчонку украли». Дочка одного из местных, по фамилии Фэллон, совсем еще маленькая, встретила женщину «с рыжими волосами, яркими, что твое серебро», эта женщина ее и увела. Другая соседка — ей, кстати, самой пришлось как-то раз «словить в ухо» от «одного из них» за то, что она ходила в «их» развалины, — сказала так: «Они, я так думаю, по большей части в голове у него сидят; вчера только шла я мимо него, а он в дверях стоит, так я ему и говорю: "Что-то у меня в ушах гудит, будто ветер, и день, и ночь, одно и то же", — специально, чтобы он подумал, что и с ним такое же точно, а он мне в ответ: "А я вот слышу все время, как они поют и музыку играют, а один повадился таскать с собой маленькую такую дудочку, вот на ней-то он им как раз и играет". Но вот что я точно знаю, так это когда он ломал ту трубу, на которой, как он говорил, сидел ихний волынщик, то он такие камни подымал, и в одиночку — а он ведь старенький совсем, — какие мне бы ни в жисть не поднять, даже когда я молодая была и сильная».
Одна моя знакомая дама прислала мне из Ольстера запись своих бесед со старухой, которая и в самом деле была с народом фэйри в отношениях чисто дружеских. За точность приведенной ниже истории я ручаюсь совершенно: женщина эта когда-то рассказывала мне ее сама, а потом моей знакомой удалось вывести ее на эту тему еще раз, и она по свежим следам записала сюжет со всеми подробностями. Она начала с того, что пожаловалась старушке — не люблю, мол, оставаться в доме одна, боюсь фэйри и призраков, на что та ответила: «А с чего тебе-то их бояться, а, мисс? Я сама сколько раз говорила с женщиной, а она была самая настоящая фэйри или что-то навроде того, ну вот как с тобой сейчас, и ничего. Она частенько в дом дедушки твоего — нет, он матери твоей был дед — захаживала. Ну да тебе небось все про нее уже пересказали». Левушка заверила ее: да, конечно, ей рассказывали, но дело было давно, и ей бы очень хотелось послушать о женщине-фэйри еще разок. И тогда старушка стала рассказывать дальше: «Ну ладно, детка, слушай. Первый раз, как я о ней услыхала, был, когда дядя твой — в смысле, матери твоей он дядя — Джозеф женился и стал для своей жены строить дом; поначалу-то он ее к отцу своему привез, ну там, у озера. Мой отец и все мы жили там же, неподалеку, и у нас от дома как раз видать было, как они там работают. Отец у меня был ткач, и станок у него в доме стоял. Размерили, значит, фундамент, камень привезли, но каменщики то ли задержались где-то, в общем, камни просто так лежали; и вот стоим мы как-то с матерью прямо возле дома, глядь, идет по склону — там как раз раскорчевали недавно — маленькая нарядная женщина и прямо к нам. Я-то девчонка совсем была, все скакала да прыгала, а помню ее, как сейчас!» Моя знакомая попросила ее описать, как эта женщина была одета, и старуха ответила: «Значит, серая на ней была накидка, юбка зеленая кашемировая, а на голове платок черный, тогда в деревне все в платках ходили». — «А какого она была роста?» — «Ну, маленькая она была, в смысле, мы звали ее так, Маленькая Женщина, как вместо имени. А так она была повыше многих, хотя и не то чтоб прям тебе высокая. На вид ей было лет тридцать, волосы каштановые такие, с рыжиной, и лицо круглое. Ну, вылитая мисс Бетти, бабушки твоей сестра; Бетти-то ни на кого не была похожа, ни на бабку твою, ни на кого из ихних. И лицо у ней было кругленькое, свеженькое такое, и замуж она так и не вышла, и мужиков у нее не было никогда никаких; я помню, мы все говорили, мол, Маленькая Женщина — уж больно она была на Бетти похожая, может, она тоже была из их семьи, а потом ее украли, когда она еще до росту настоящего не доросла, вот поэтому она все время к нам и ходит, и упреждает нас, и предсказывает. Вот в тот раз она шасть прямо к матери и говорит ей: "Иди на озеро, и побыстрей", — и вроде как приказывает. "Иди, — говорит, — на озеро и скажи там Джозефу, чтобы перенес фундамент сюда, где я тебе покажу, возле тернового куста. Если он хочет, — говорит, — чтоб в доме у него был достаток и счастье, пусть делает, как я сказала, и сию же минуту". Они, я так думаю, фундамент расчертили на «тропе» — в смысле, там, где фэйри ходят. Мать пошла тут же к Джозефу, место ему показала, он фундамент перенес, но не точно туда, куда сказано было; вот поэтому-то, когда дом выстроили уже, жену у него убило — лошади места не хватило развернуться с бороной промежду кустом и стеной. Маленькая Женщина очень тогда сердилась и ругалась на нас, когда в следующий раз объявилась: не сделал, говорит, как я ему велела, пусть теперь пеняет на себя.» Моя знакомая спросила, откуда на сей раз пришла Маленькая Женщина и во что она была одета. «А она всегда с одной стороны и шла, через раскорчевку. Летом на ней шаль была, такая тонкая, а зимой накидка; и каждый раз, как она приходила, давала матери какой-нибудь правильный совет, чего ей не делать, чтобы удача, значит, была. У нас в семье ее никто из детей, кроме меня, не видал: а я-то, бывалча, радовалась, как увижу, как она идет через раскорчевку, бегу к ней навстречу, возьму ее за руку или там за накидку, за полу, и матери кричу: "Ма, к нам Маленькая Женщина идет!" А мужчины, те ее никогда не видели. Отец все хотел с ней повидаться и на мать серчал: бывало говорит, выдумываете, мол, черт знает что, дурь бабская. И вот как-то раз пришла она и села у камина поболтать с матерью, а я-то бочком, бочком — и в поле, к отцу, он там как раз работал. "Беги, — говорю, — быстрей, если хочешь на нее взглянуть. Она там сидит у огня, с мамой говорит". Он за мной в дом вбегает, головой туда-сюда, злой такой, а ничего и не видит; он тогда хвать метлу, она как у него под рукой стояла, и метелкой-то этой как мне наподдаст! "Вот тебе! — говорит. — Будешь ты из отца дурака делать!" — и пошел обратно в поле копать, он потом еще долго на меня злился. А Маленькая Женщина тут мне говорит: "Ну, что, получила за то, что водишь людей поглазеть на меня? Никто из мужчин никогда меня не видел и не увидит никогда".
