Александр Архангельский - Стихотворная повесть А. С. Пушкина «Медный Всадник»
(…)
Какое дело гиганту до гибели неведомых? Какое дело чудотворному строителю до крошечного ветхого домика на взморье, где живет Параша — любовь смиренного коломенского чиновника? (…) Не для того ли рождаются бесчисленные, равные, лишние, чтобы по костям их великие избранники шли к своим целям? Пусть же гибнущий покорится тому, «чьей волей роковой над морем город основался»…
(…)
Но если в слабом сердце ничтожнейшего из ничтожных, «дрожащей твари», вышедшей из праха, — в простой любви его откроется бездна не меньшая той, из которой родилась воля героя? Что, если червь земли возмутится против своего бога? Неужели жалкие угрозы достигнут до медного сердца гиганта и заставят его содрогнуться? Так стоят они вечно друг против друга — малый и великий. Кто сильнее, кто победит? Нигде в русской литературе два мировых начала не сходились в таком страшном столкновении…
(…)
Смиренный сам ужаснулся своего дерзновения, той глубины возмущения, которая открылась в его сердце. Но вызов брошен. Суд малого над великим произнесен: (…) Ужо тебе!..» — это значит: мы, слабые, малые, равные, идем на тебя, Великий, мы еще будем бороться с тобой, и как знать — кто победит? Вызов брошен, и спокойствие «горделивого истукана» нарушено, ибо он в самом деле еще не знает, кто победит. Медный Всадник преследует безумца… (…)
«Дрожащая тварь» еще более смирилась: теперь каждый раз, как ему случится проходить мимо «горделивого истукана», в лице несчастного изображается смятение…
Поэма кончается после ужаса привидения неменьшим ужасом обыкновенной жизни…
(…)
Так погиб верный любовник Параши, одна из невидимых жертв воли героя. Но вещий бред безумца, слабый шепот его возмущенной совести уже не умолкнет… Вся русская литература после Пушкина будет демократическим и галилейским восстанием на того гиганта, который «над бездной Россию вздернул на дыбы». Все великие русские писатели… будут звать Россию прочь от единственного русского героя, от забытого и неразгаданного любимца Пушкина, вёчно одинокого исполина на обледенелой глыбе финского гранита, — будут звать назад — к материнскому лону русской земли, согретой русским солнцем, к смирению в Боге, к простоте сердца великого народа-пахаря… — и все они, все до единого, быть может, сами того не зная, подхватят этот вызов малых великому, этот богохульный крик возмутившейся черни: «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!»
(…)
Печатается по: Мережковский Д. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Спб.; М., 1911. Т. 13: Вечные спутники. С. 341–346. В. Я. БрюсовБрюсов В. Я
Медный Всадник
Первое, что поражает в «Медном Всаднике», это — несоответствие между фабулой повести и ее содержанием.
В повести рассказывается о бедном, ничтожном петербургском чиновнике, каком-то Евгении, неумном, неоригинальном, ничем не отличающемся от своих собратий, который был влюблен в какую-то Парашу, дочь вдовы, живущей у взморья.
(…)
Но с этой несложной историей любви и горя бедного чиновника связаны подробности и целые эпизоды, казалось бы, вовсе ей не соответствующие. Прежде всего ей предпослано обширное «Вступление»…
(…)
Поэт очень неохотно и скупо говорит о Евгении и Параше, но много и с увлечением — о Петре и его подвиге.
(…)
…Отдельные сцены повести рассказаны тоном приподнятым и торжественным, дающим понять, что речь идет о чем-то исключительно важном.
Все это заставило критику, с ее первых шагов, искать в «Медном Всаднике» второго, внутреннего смысла, видеть в образах Евгения и Петра воплощения, символы двух начал. (…)
(…)
2Если присмотреться к характеристике двух героев «Медного Всадника», станет явным, что Пушкин стремился всеми средствами сделать одного из них — Петра — сколько возможно более «великим», а другого — Евгения — сколько возможно более «малым», «ничтожным». «Великий Петр», по замыслу поэта, должен был стать олицетворением мощи самодержавия в ее крайнем проявлении; «бедный Евгений» — воплощением крайнего бессилия обособленной, незначительной личности.
(…)
(…) Герой повести — не тот Петр, который задумывал «грозить Шведу» и звать к себе «в гости все флаги», но «Медный Всадник», «горделивый истукан» и прежде всего «кумир». Именно «кумиром», т. е. чем-то обожествленным, всего охотнее и называет сам Пушкин памятник Петра.
(…)
Таков первый герой «петербургской повести»:: Петр, Медный Всадник, полубог. Пушкин позаботился, чтобы второй герой, «бедный, бедный мой Евгений», был истинною ему противоположностью.
(…)
В начале «Вступления» Пушкин не нашел нужным назвать по имени своего первого героя, так как достаточно о нем сказать «Он», чтобы стало ясно, о ком речь. Введя в действие своего второго героя, Пушкин также не назвал его, находя, что «прозванья нам его не нужно». Изо всего, что сказано в повести о Петре Великом, нельзя составить определенного облика: все расплывается во что-то громадное, безмерное, «ужасное». Нет облика и у «бедного» Евгения, который теряется в серой, безразличной массе ему подобных «граждан столичных». Приемы изображения того и другого — покорителя стихий и коломенского чиновника — сближаются между собою, потому что оба они — олицетворения двух крайностей: высшей человеческой мощи и предельного человеческого ничтожества.
3(…)
Две части повести изображают два мятежа против самовластия: мятеж стихий и мятеж человека.
(…) «Побежденная стихия» пытается сокрушить свои гранитные оковы и идет приступом на «стройные громады дворцов и башен», возникающих по манию самодержавного Петра.
(…)
Однако среди всеобщего смятения есть Один, кто остается спокоен и неколебим. Это Медный Всадник… (…)
(…) Но мятеж стихий вызывает другой мятеж: человеческой души.
(…)
(…) Евгений в «кумире» внезапно признает виновника своих несчастий…
(…) Тогда в душе безумца рождается мятеж против насилия чужой воли над судьбой его жизни. (…)
(…)…это соперник «грозного царя», о котором должно говорить тем же языком, как и о Петре.
(…)
Медный Всадник достигает своей цели: Евгений смиряется. Второй мятеж побежден, как и первый. Как после буйства Невы, «в порядок прежний все вошло». Евгений снова стал ничтожнейшим из ничтожных, и весною его труп, как труп бродяги, рыбаки похоронили на пустынном острову, «ради бога».
(…)
«Медный Всадник», действительно, ответ Пушкина на упреки Мицкевича в измене «вольнолюбивым» идеалам юности. «Да, — как бы говорит Пушкин, — я не верю больше в борьбу с деспотизмом силами стихийного мятежа; я вижу всю его бесплодность. Но я не изменил высоким идеалам свободы. Я по-прежнему уверен, что не вечен «кумир с медною главой», как ни ужасен он в окрестной мгле, как ни вознесен он «в неколебимой вышине». Свобода возникает в глубинах человеческого духа, и «огражденная скала» должна будет опустеть.
(…)
Печатается по: Брюсов В. Я. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975.-Т. 7. С. 30–31, 34–35, 37–41,43-49.Ходасевич В. Ф
Петербургские повести Пушкина
Для тех, кто умеет читать и любить Пушкина, «петербургские» его повести сами собой слагаются в замкнутый, неразрывный цикл. «Домик в Коломне», «Медный Всадник» и «Пиковая Дама» составляют этот магический круг… (…)
(…) Все просто и обыденно в «Домике в Коломне», все призрачно но и опасно в «Медном Всаднике», все напряженно и страстно в «Пиковой Даме». Но что-то есть общее между ними. (…)
И не личность Петра, не проблема «петербургского периода» русской истории составляет эту связь. (…)
До очень недавних дней нельзя было надеяться, что тайна может получить разрешение, сколько-нибудь прочно обоснованное. (…) Лишь в самом конце 1912 года сделано было открытие, может быть, не до конца оцененное даже теми, кто его сделал.
В газете «День»… П. Е. Щеголевым, а также в январской книжке журнала «Северные записки»… Н. О. Лернером была напечатана повесть…
Она называется «Уединенный домик на Васильевском»[84]. (…)
(…)
Вмешательство темных, невидимо, но близко окружающих нас сил, то, как это вмешательство протекает и чем кончается, — вот основной мотив «Домика в Коломне», «Медного Всадника» и «Пиковой Дамы».
(…)
…«Уединенный домик на Васильевском» — «Домик в Коломне»(…) И в самой повести внимательный взгляд находит такие же параллельные места.
(…)
…И там, и здесь обстановка и место действия весьма схожи: маленький бедный домик на петербургской окраине. Действующих лиц Пушкин просто оставил тех же, назвав лишь Веру Парашей. (…) Жизнь одинаково мирно течет и в домике на Васильевском, и в домике, стоящем в Коломне.
