Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды
И ты отвечала: Ещё бы!
И как мы заплакали оба,
Как вскрикнула жизнь на лету…
До завтра! – Навеки… - До гроба.
Однажды, на старом мосту…
(не позднее 1923 года)
Поэтому после прошествия 45 лет в 1967 году:
Сорок три или четыре года
Ты уже не вспоминалась мне
Мне, которому претит сегодня
Каждая подробность жизни той…
И стихи 1939 года
Обескровить себя, искалечить
Не касаться любимейших книг
Променять на любое наречье
Всё, что есть у меня, – мой язык.
Сравни:
“Читай, читай!” - кричит мне кровь моя
А он собирался себя обескровить. Поневоле будешь вписываться в чужой быт, но это “вписание” будет поневоле выхолощенным. “Потерять, забыть, не думать” – вот, что нужно, и поэтому вписывается какая-то формальность, вписывается то, в чём нет существа, а душа – где-то.
На этом фоне выделяется другое. Будущий архиепископ Иоанн Шаховской оказался воистину белой вороной русской эмиграции. Иоанн Шаховской всего на три года моложе Набокова, то есть, Набоков родился в 1899 году, а Иоанн Шаховской – в 1902 году. И он тоже после войны переедет в Америку и, главным образом, от греха подальше, потому что не сдобровать бы ему с лагерем вроде Кемлага; да и Господь хранил его для чего-то другого.
Иоанн Шаховской в 1931 году перешел из карловацкого раскола в юрисдикцию митрополита Евлогия и в 1932 году был направлен Евлогием в Берлин. В Берлине ему достается действительно исповедническое служение и исповедническая миссия.
Начиная с 1933 года некоторая часть русской эмиграции создает свои фашиствующие организации, которые начинают нападать. У Иоанна Шаховского не было ни малейшего антисемитизма, более того, он оставался пастырем и русских и евреев, поэтому они все, начиная с 1933 года, тоже ощущают необходимость куда-нибудь уйти.
Иоанна Шаховского регулярно вызывали в гестапо и задавали вопрос ребром: - А если бы Литвинов (почему-то именно Литвинов считался самым характерным представителем иудо-большевизма) захотел креститься, Вы бы и его крестили? Иоанн отвечал, что “если бы Литвинов (Макс Валлах) покаялся и захотел жить во Христе, Церковь приняла бы его наравне со всеми”.
В 1939 году Иоанн Шаховской – действительно замечательный пастырь с даром печатного слова. Конечно, в это время его слово – это слово пастырское: оно вначале говорится, а потом просто записывается прихожанами и он только вносит некоторые поправки. Например, существует замечательный его очерк “Город в огне” - о времени, когда война уже посетила Германию. Как он пишет: “обоготворявшая свою плоть и кровь Германия начала закалывать свою плоть и проливать свою кровь за духовное спасение: и своё, и Европы, и русского народа – дай кровь и прими дух”.
Впоследствии Иоанн Шаховской займет позицию милосердную, милосердную даже к побежденной Германии, то есть, он будет отстаивать и устно и печатно, что ни один народ нельзя отождествлять с его грехом, будь то русский, будь то германский. В частности - “в Германии мы видели не только её грехи, но и то человечное, что было в её христианах. Обрушиваясь в ярости на побежденную Германию, многие потом забывали те истины, что никакой народ нельзя отождествлять с его грехом… Много немцев во время нацизма было заключено в тюрьмы, в концлагеря и убито. Сколько людей оказывало по деревням и городам бескорыстную помощь несчастным людям.
Сколько было в те дни добрых, жертвенных, мужественно‑христианских душ в Германии. Могу свидетельствовать о жертвенном, чисто‑христианском отношении к русским военнопленным одного Мекленбургского помещика, посчитавшего своим долгом похоронить с православной молитвой скончавшегося в его имении русского военнопленного.
Наше сестричество церковное приняло участие в этой акции, за которую немец был предан суду нацистов; мужественно держал себя на суде, обличая гибельную для своего народа власть. Когда прокурор нацистов назвал его врагом народа, ослабляющего ненависть к противнику, он, в своем горячем слове, ответил – нет, это вы враги народа, рождающие ненависть к другим народам и возбуждающие в народах ненависть к Германии. Он был осуждён на четыре года каторжных работ”.
В 1941 – 1942 году – призвание Иоанна Шаховского к новому пастырству уже для русского народа, для “остов” – перемещенных лиц, вывезенных из русских оккупированных территорий. Пишет он так: “Встреча с русскими людьми, привезёнными во время войны из России в Германию стала для нас, эмигрантов поистине Пасхой среди лета. Россия, молящееся, верующая, добрая, жертвенная Россия, в которую мы двадцать лет так стремились, встречи с которой так ждали сама пришла к нам. Вдруг великим потоком она заполнила наши беженские храмы…”
Начало войны, и первые ее месяцы не обошлись без иллюзий со стороны эмиграции – больно уж хотелось, чтобы немцы победили, - то, о чём мечтали и в 1921 году, и в 1922 году и чтобы уж теперь сокрушили большевизм и тогда мы все вернемся. Но уже в 1942 году и, тем более, в 1943‑м году стало ясно для всех, что такого не будет.
Но вывоз людей с оккупированных территорий начался почти сразу и этот русский народ оказался на территории Германии и его в храмах оказалось столько, что эмигранты потерялись, оказалось, что их-то раз, два и обчёлся. Прихожан стало столько, что из стен храмов приходилось выносить все хрупкое, потому что от наплыва народа ломались дубовые столы. Хотя большинство новых прихожан раньше почти совсем не посещали храмы.
Но ведь и митрополит Елевферий ещё отмечал, что “много ли у нас ходят в храмы?” Но всё равно помнили, что есть свой храм, есть батюшка, который будет тебя отпевать. Вот именно такое настроение и привезли в свое время за границу эмигранты и в этом отношении они мало отличались от дореволюционной российской публики. Как выражался Вениамин Федченков – кого мы могли зажечь, если не горели сами. Дело не в том, что было воспитание, а дело в том, что оно было не таким, как подобает.
А эти (осты) – совсем другие – “Какую глубокую веру и благодатную открытость вере мы нашли среди этой молодежи, родившейся после “Октября”; какие удивительные души мы встретили! Восемнадцатилетняя девушка из деревни под Днепропетровском несет в храм свой трехмесячный заработок и говорит со слезами на глазах – я хотела купить себе одежду, но подумала, ведь я в духовной одежде нуждаюсь, прошу – примите это. Невозможно было не принять и невозможно было принять её дара Самому Господу. Я принял, но после как могли мы в приходе пригрели эту душу. И в числе целого ряда других таких же, как она, девушек и юношей “остовцев” эта душа помогала нам вести миссионерскую работу в лагерях (для остов), куда (с самого начала их появления) мне был закрыт пастырский доступ”.
В воскресные дни осты неостановимой толпой, как поток, двигались в церковь. Поток был такой, что их в метро не пускали.
Иоанн Шаховской описывает, как ему удалось посетить лагерь, где находились пленные офицеры, и там же был сын Сталина Яков, – по приглашению немецкой комендатуры, потому что высшие эшелоны власти запрещали, а средние разрешали. Он пишет – “в нем содержалось около трех тысяч командиров в основном лейтенантов, но были и штаб-офицеры. Можно было представить моё удивление, когда среди этих советских офицеров, родившихся после Октября, сразу же организовался церковный хор, певший без нот всю литургию. Приблизительно половина пленных захотели принять участие в церковной службе, общей исповеди и причащении Святых Христовых Таин”. Сопровождал Иоанна Шаховского в этой поездке отец Александр Киселев, доживший почти до наших дней († 2 ноября 2003 года, на покое в Донском монастыре).
После этого посещения Иоанна Шаховского вызывали в гестапо для отчета, и потом он пишет, что - “возможности проникнуть еще в какой либо лагерь более мне уже не представилось и в гражданские лагеря остовцев вход мне был тоже закрыт”. Однако же через храмы, через книги, которые он направлял через посредников ему удавалось окормлять этих беженцев. Для него это была последняя пастырская школа, настоящая академия, уже по этим людям Иоанн Шаховской понял, что действительно врата адовы не одолеют Церковь и действительно Церковь в России – настоящая, истинно благодатная, хотя окончательно он сформирует свое мнение в Америке.
После войны Иоанн Шаховской из-за болезни оказался в санатории, а потом долечивался в имении герцога Лейхтербергского, связанного родственными узами с русской аристократией (один из этих Лейхтербергских был женат на племяннице Горчакова). Находясь в имении герцога, Иоанн Шаховской получает аккредитив от известного авиаконструктора Игоря Ивановича Сикорского и уезжает в Америку.
В Америке сначала ему поручают приход в Лос-Анджелесе; в 1947 году – хиротония. Но на Кливлендском соборе 1946 года Православная Церковь Америки разорвала отношения с карловцами и вошла в юрисдикцию Московского Патриархата. (В 1971 году на Поместном соборе Православная Церковь Америки получила и законную автокефалию от Матери‑Церкви). В 1975 году выйдет на покой и, начиная с 1975 года, осуществляется его, так сказать, “последняя прямая” пути во Христе. Прежде всего, для Иоанна Шаховского это тоже оглядка назад, но эта оглядка назад - с целью окончательного переосмысления, окончательной переоценки ценностей и, прежде всего, окончательно переосмысления церковных событий. Последнее, что мы читаем у него как раз о Московской Патриархии в статье “Русский реализм”, что “святость целительно привлекает видимость неправды на служение правде; греховность – убийственно прикрывает видимостью правды свою ложь”.
