Петр Попов - Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет"
Королева, как всегда, не очень-то довольна и тем, что ее опять отстраняют, и тем, что такое значение придается интрижке, в которую она не слишком верит. Весьма зловеще звучит ее двусмысленное пожелание:
— А вам желаю,
Офелия, чтоб ваша красота
Была единственной болезнью принца,
А ваша добродетель навела
Его на путь, к его и вашей чести.
Какая уж тут «честь»! Гертруда ни в какую любовь тут не верит, она прекрасно понимает, что никогда Гамлет не переступит через свое положение, никогда опрометчивым браком не погубит свою будущность. Мне могут возразить: а как же потом, над могилой Офелии, Гертруда ведь заявляет: «Я тебя мечтала в дом ввести женою Гамлета...» — На этот вопрос подробно будет дан ответ, когда мы подойдем к разбору сцены на кладбище; пока же будем исходить из того, что брак между Гамлетом и Офелией невозможен по вполне понятным государственным соображениям.
Офелия же не понимает двусмысленности того, что сказала королева. Она слышит одно: все запреты сняты, можно увидеться с любимым, можно сейчас с ним встретиться, голова кружится от счастья.
Но Полоний понял все. Даже не смог скрыть раздражение:
— Все мы так:
Святым лицом и внешним благочестьем
При случае и черта самого
Обсахарим.
Гертруда ушла, Офелия, получив «для вида» книгу, приготовилась к встрече с принцем. Полоний и Клавдий готовятся занять наблюдательный пост... И вдруг — взрыв! Как неожиданно и страстно прорвалась реакция Клавдия на вообщем-то вполне безобидную, хоть и горькую, иронию Полония. Эта реплика короля «в сторону», этот маленький монолог – прелюдия к его главному покаянному монологу-молитве. Какими странными ассоциациями связало чувство братоубийцы слова Полония с его собственным преступлением, кто знает... Но как это правдиво: расслабившийся, благодушный человек, который казалось совсем забыл о своем грехе, внезапно от какого-то пустяка вспоминает о нем, и все муки, до сих пор легко удерживаемые и подавляемые занятием массой дел и проблем, — прорываются наружу.
— О, как тяжко!
Как столбняк напал на Клавдия. Взгляд остановился, ничего не слышит… И Полоний вынужден напомнить королю: «Он близко. Отойдемте, государь».
Быть или не быть
Вот и дошли мы до этого «проклятого» места трагедии, до монолога, признанного вершиной философической поэзии, до монолога, постоянно сопоставляемого с 68-м сонетом. Что только не придумывают режиссеры, чтобы снять его «концертность», избежать невольного шепота зрителя, знающего наизусть: «…вот в чем вопрос». — Его и переносят в другое место трагедии, и соединяют с монологом «Один я…», и заставляют Гамлета произносить этот текст трижды по разным поводам... Не избежали подобных поисков и мы, только при этом старались победить штампы и привычные представления, не прибегая к насилию над литературой и отказавшись от каких-либо средств внешней техники и постановочных приемов. Мы старались вскрыть конкретное действие и предлагаемые обстоятельства, исходя из убеждения, что Шекспиру монолог был необходим именно здесь, в эту минуту жизни принца. Такой подход позволил нам найти свой ответ на вопрос о его смысле и содержании.
По своей мысли, по направленности «Быть или не быть...» развивает положения, прекрасно нам уже известные по клятве-отречению и по предыдущей сцене Гамлета: то же стремление преодолеть свою «трусость», то же убеждение в необходимости отречься от способности мыслить, как способности, враждебной человеку, замахнувшемуся на поступок.
Но в действенной ситуации есть здесь и существенное отличие от всего, что было раньше: уже поставлен спектакль, премьера которого произойдет через несколько часов. Более того, уже, наверно, призваны друзья-заговорщики, которые тоже по-своему готовятся к вечеру, уже рассказано Горацио все, о чем поведал Гамлету Призрак. Собственно, все готово и будущее решится вот-вот...
А потому жизнь Гамлета изменилась коренным образом. Как важен Шекспиру этот момент, так хорошо знакомый ему самому, момент, переживаемый каждым автором и режиссером накануне премьеры, когда уже все, что можно, сделано, когда ничто тебе уже не подвластно, когда через пару часов ты или «на коне» или провалишься с треском. А тут еще такая ставка сделана! — И так хочется сейчас от всего отказаться, забыть о своей затее, сбежать, забиться куда-нибудь, «скончаться. Сном забыться»... Но это «желание сейчас запретно, его нужно вытравить, преодолеть в себе. Нет, нужно мобилизоваться, «восстать, вооружиться или погибнуть».
Не с текста, не со «слов» нужно начинать поиск содержания монолога. Слова лишь жалкая оболочка, поверхностный слой, под которым скрыта интенсивнейшая жизнь, полная напряженного эмоционального переживания, а отнюдь не рассудочного умствования, располагающего к эпическому покою и сосредоточенности. То, что переживает сейчас Гамлет, можно понять только, как борьбу с собственным волнением, с нервной дрожью, которую никак не унять, с приступами отчаяния и бешенства. Он боится рокового часа, и в то же время торопит его: уж лучше бы скорее все кончилось. Он бросается из крайности в крайность.
Что человек может предпринять для преодоления этого отчаянного, болезненного состояния? — Можно пытаться взять себя в руки, мобилизоваться. Гамлет это и делает. Но на смену решимости тут же приходит приступ тоски. И на борьбу с тоской, с отчаянием — разум бросает единственное спасительное оружие, способное разрушить самую сильную эмоцию. Это оружие – ирония. «Быть или не быть...» — монолог, насквозь пронизанный иронией. Откуда такая уверенность? — Прежде всего, из понимания характера принца, из собственного опыта и из ощущения ситуации, в которой сейчас находится Гамлет. А уж потом, благодаря этому взгляду «изнутри», мы получаем возможность, взяв текст в руки, увидеть, что все, написанное Шекспиром, абсолютно соответствует таким образом понятой нами внутренней жизни датского принца. От уверенности в необходимости «восстать, вооружиться, победить или погибнуть»... он бросается в противоположность: «Умереть. Забыться». И вот, дойдя до этой крайней черты, принц начинает издеваться над самой идеей самоубийства. Не может Гамлет всерьез отождествлять себя с теми, кто сносит «униженья века. Неправду угнетателя, вельмож заносчивость, отринутое чувство, Нескорый суд и более всего насмешки недостойных над достойным....», — ему-то самому эти чувства не знакомы, он смотрит на них со стороны, точнее сверху. Он сам, не испытавший ни одного из перечисленных положений, может только издеваться над теми, кто из-за таких пустяков, которые не более, чем мысль, поддаются слабости и мечтают избавиться от земных мучений. Но еще смешнее то, что и на этот шаг отчаяния у них не хватает решимости, ибо неизвестность того, что находится за гранью жизни, страх перед небытием, т.е. опять таки мысль – «склоняет волю». И, чтобы не быть похожими на всех этих «нищих», мы — монархи и герои — не имеем права рассуждать, мысль должна быть изгнана! Гамлет не хочет иметь ничего общего с теми, кто под воздействием мысли становятся трусами. Он не упускает свой идеал — отца. Уж отец-то ни от какой мысли не пришел бы в отчаяние.
Но не так просто преодолеть нервную дрожь, задушить свое чувство. Поэтому Гамлет все время, после репетиции «Мышеловки», бродит по замку и уговаривает себя, и растравляет свое самолюбие. «Быть или не быть...» — не законченный и целостный монолог, а только малая часть того потока обрывков мыслей и слов, которую позволил нам услышать драматург. Поэтому у нас первые слова монолога звучат из-за кулис, как продолжение бесконечного круговорота восклицаний и полубредовых рассуждений. И прерывается монолог отнюдь не решением Гамлета, как можно истолковать этот вскрик: «Но довольно!» (в монологе нет никакого решения, открытия или другого поворота), а появлением Офелии, которое и нарушило безостановочный цикличный ход мыслей принца...
Нимфа
Какая ироническая двусмысленность заложена в обращении Гамлета к Офелии!
— Офелия! О радость! Помяни
Мои грехи в своих молитвах, нимфа.
— Можно поверить, что «радость» — вполне искреннее восклицание, что «Помяни мои грехи»... — относится к молитвеннику, который сунул в руки дочке Полоний, да и, действительно, грехов у принца предостаточно, и грехи эти даже могут его сейчас мучить. Но при чем тут «нимфа»? – Нимфы — в греческой мифологии — мелкие богини, олицетворяющие различные природные силы. (Дальше Офелию будет преследовать эта ее роковая «природность»:
— Сперва
Ее держало платье, раздуваясь,
И, как русалку, поверху несло.
Она из старых песен что-то пела,
Как бы не ведая своей беды
Или как существо речной породы.)
Какое поразительное сочетание: молитва и нимфа — языческая, природная, манящая, соблазнительная сила! Какие молитвы могут быть у нее!
