Михаил Казиник - Тайны гениев
Я осмелюсь сказать, что без Гоголя не было бы не только латиноамериканского романа! но и такого мистического гения XX века, как Франц Кафка.
Не верите?
Приведу лишь один пример.
У Кафки есть рассказ под названием “Превращение”.
Служащий Грегор Замза просыпается утром и обнаруживает, что он превратился в какое-то невероятное насекомое похожее на сороконожку.
А далее начинается эксперимент высочайшего психологического масштаба.
Писатель произвел этот эксперимент не для того, чтобы эпатировать читателя. Вовсе нет!
Он сделал это с целью изучить реакцию посредственного, маленького человека, маленького чиновника на подобное превращение. Сколько возможностей открывается перед писателем! Сколько экспериментов можно поставить, изучая взаимоотношения Грегора Замзы с его родными, коллегами.
Какой авангард! Какая новизна в литературе! На самом же деле “Превращение” Кафки – лишь еще один шаг или, лучше сказать, продолжение исследования, которое почти за век до него произвел... Николай Васильевич Гоголь.
И не где-нибудь, а в одной из новелл цикла “Петербургские повести”. В повести “Нос”.
Майор Ковалев просыпается утром в своей постели, а на лице его вместо носа совершенно гладкое место. И ТОЧКА! Чувствуете, какой модернистский эксперимент?
А в чем его суть?
Да в том же, в чем суть будущих экспериментов Достоевского и Кафки, Джойса и Пруста, Булгакова и Кортасара. (У последнего в рассказе “Аксолотль” одинокий человек занимается только тем, что изо дня в день часами наблюдает за рыбкой в аквариуме и незаметно сам превращается в эту рыбу, которая теперь ждет появления перед аквариумом одинокого человека. Человек, ставший рыбой, плавает в аквариуме, а рыба, превратившись в человека, наблюдает за ним.)
И первым в ряду писателей, поставивших самый сюрреалистический эксперимент, был именно Гоголь. Ведь как же реагирует майор Ковалев на свою беду? А вот как:
“Конечно, я... впрочем, я майор (выделение всюду мое. – М.К.). Мне без носа ходить как-то неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продает на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа; но, имея в виду получить... притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарева, статская советница, и другие...” Вот где сюрреалистическое безумие!
Оказывается, без носа не получить ни чина, ни ордена. Без носа нельзя к статской советнице. (Гениальность Гоголя столь велика, что, я думаю, последующие столетия развития литературы поставят Гоголя на место, где сегодня такие титаны, как Шекспир, Данте и Гёте. Мне думается, литературный мир еще не полностью дорос до безмерной глубины этого космического гения.)
Я хочу процитировать еще несколько строчек, которые уже подлинный язык самой современной литературы. А еще лучше сказать, литературы будущего.
Строки эти – в окончании повести “Нос”:
“Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней много неправдоподобного. Не говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение носа и появление ею в разных местах в виде статского советника, – как Ковалев не смекнул, что нельзя через газетную экспедицию объявлять о носе? Я здесь не в том смысле говорю, чтобы мне, казалось, дорого заплатить за объявление; это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей. Но неприлично, неловко, нехорошо! И опять тоже – как нос очутился в печенном хлебе и как сам Иван Яковлевич?... нет, этого я никак не понимаю, решительно не понимаю! Но что страннее, что непонятнее всего, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно... нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это...
А, однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже... ну да и где же не бывает несообразностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают”.
Почему я выделил эти строки Как образец величайшей литературы, да еще литературы будущего?
Я сейчас задам вам, дорогие читатели, только один вопрос: И прежде чем читать далее, попробуйте на него ответить.
Итак:
кто все это произносит?
Перечитайте, пожалуйста, если нужно, еще несколько раз, и не переворачивая страницы произнесите (лучше вслух). Произнесли? Теперь переверните страницу и давайте порассуждаем.
Уверен, что большинство из вас произнесли следующее:
Автор или Гоголь.
А вот и нет!
То есть и да и нет.
ДА
в том смысле, что и автор тоже кое-что говорит.
Но только меньшую часть.
Еще один вопрос:
Как вы думаете, кто кроме Гоголя участвует в заключительном размышлении? И сколько их, этих участников? Задал вопрос и подумал, что на него и я вряд ли сразу смогу ответить. Во всяком случае на вопрос: сколько рассуждающих.
А впрочем попробуем посчитать:
“Вот ведь какая история случилась в северной столице нашего обширного государства!”...
Может быть, это говорит Гоголь? Здесь, скорее всего, он и закончил свой рассказ?
Хотя для Гоголя, да и в контексте всего рассказа, эта фраза звучит чересчур иронично.
Словно написана в другом стиле. Уж больно не вяжется история о пропавшем носе с высоким стилем “северной столицы... обширного государства”.
И все же это, безусловно, автор.
Автор, то есть Гоголь?
Нет, конечно. Автор, явно не Гоголь. Он тоже персонаж. Гоголевский персонаж, который совершенно серьезно рассказывает историю пропавшего носа.
А где же Гоголь? Он, конечно же, спрятался, чтобы не выдать своего истеричного хохота.
Иначе рассказ бы не получился.
Ведь для рассказчика вся эта история весьма серьезна. Ибо он – один из них. Из гоголевских персонажей.
Кто же произносит вторую фразу?
“Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней есть много неправдоподобного”.
Это тоже рассказчик?
Да нет же. Это – один из слушателей. Ибо рассказчик знает всю историю от начала до конца и не считает, что в ней “много неправдоподобного”. Он рассказывает историю пропавшего носа как подлинное событие.
Так кто же это?
Ясно. Эта фраза принадлежит слушателю, который, дослушав историю до конца, утверждает, что в ней много (!!!) “неправдоподобного”.
Это очень рассудительный слушатель, вдумчивый и интеллигентный. Он не хочет обидеть рассказчика мыслью о том, что в рассказе все полнейшая чепуха.
А кто следующий?
“He говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение носа и появление его в разных местах в виде статского советника...”
А это кто? Похоже на точку зрения какого-то чиновника из департамента. Не того ли, где служил Ковалев?
А может быть, и из “другого ведомства”.
“Как Ковалев не смекнул, что нельзя через газетную экспедицию подавать о носе”.
Это, скорей всего, газетный экспедитор.
И тут же, боясь, что его уличат в корысти, добавляет:
“Я здесь не в том смысле говорю, чтобы мне казалось дорого заплатить за объявление: это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей”.
Следующий голос безо всякой аргументации и рассуждений дает оценку поведению Ковалева: “Но неприлично, неловко, нехорошо.”
Звучит довольно-таки либерально.
А вот, вполне возможно, слово полицмейстера, занимающегося личным делом арестованного цирюльника Ивана Яковлевича:
“И опять тоже – как нос очутился в печенном хлебе и как сам Иван Яковлевич?... нет, этого я не понимаю, решительно не понимаю”.
Но все эти высказывания – мелочь, ничто по сравнению с дальнейшим. Ибо дальше разговор продолжается на ГОСУДАРСТВЕННОМ УРОВНЕ и становится совсем уже небезопасным для рассказчика. Попахивает Сибирью. Вначале еще не так страшно – всего лишь обсуждение в цензурном комитете:
“Но что страннее, что непонятнее всего, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты”.
И вдруг дальше слышится мне высший державный голос:
“Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы”.
Уж не сам ли это царь-батюшка?
Нет-нет-нет! Просто, у страха глаза велики. Наверное, это просто какой-нибудь министр или тайный советник.
(А может, все-таки царь? Два раза про пользу отечеству
в одном предложении.)
Итак, сколько же мы насчитали?
Пять, семь, восемь?
