Сергей Романовский - "Притащенная" наука
Николай II даже в 1916 г. считал, что уже имеющихся 11 университетов более чем достаточно и ответил отказом на просьбу правительства об открытии новых высших учебных заведений. Однако вскоре одумался и 30 июня 1916 г. утвердил доклад министра народного просвещения графа П.Н. Игнатьева, сняв тем самым свой запрет.
Но было поздно. Шла Первая мировая война, а у «парадного подъезда» Российской империи уже топтались нетерпеливые политически озабоченные интеллигенты, стремившиеся поскорее обрушить шатающийся царский трон.
А что же средоточие нашей отечественной науки – Петербургская Академия наук? Она, как мы знаем, была задумана и благополучно просуществовала до начала XXI века как обычное российское бюрократическое учреждение только научного профиля. До большевистской власти вся научная работа велась только в самой Академии. Никаких институтов в ее структуре не было. И хотя некоторые академики пытались создать «под себя» научные институты, академическое начальство их не поддерживало.
В 1915 г. в разгар Первой мировой войны по инициативе академика В.И. Вернадского была создана Комиссия по изучению естественных производительных сил страны (КЕПС). Именно в ее структуре и были созданы первые институты научного профиля. Всего за два года (с 1915 по 1917) КЕПС рассмотрела более 20 проектов новых институтов. 18 декабря 1916 г. Вернадский на заседании КЕПС сделал доклад «О государственной сети исследовательских институтов». Его идея: институты должны организовываться по заранее утвержденному плану. Именно «составление такого плана должно явиться ближайшей задачей нашей комиссии», – говорил в своем докладе Вернадский [140].
По твердому убеждению В.И. Вернадского и Н.К. Кольцова, создание продуманной сети научных институтов (НИИ) было необходимо не только для научной работы, эта акция решала другую важнейшую задачу – в стране возникло бы научное сообщество, т.е. социально значимый слой общества. До 1917 г. они об этом могли только мечтать. При советской власти такой слой возник. Но никакой социальной значимости он не имел. А вот почему – об этом мы поговорим в следующей главе.
Глава 2 - Советская «притащенная» наука
Сотворение советской науки
В 1917 г., как сказал бы Гамлет, «распалась связь времен». Именно так оценивала происшедшие в России события интеллигенция. Не были исключением и ученые. Но если в отношении Октябрьского переворота подобные метафоры пришли в голову сразу, то потрясения Февраля переосмысливались долго – понимание стало следствием протрезвления от демократического дурмана. Однако стенать и жаловаться даже на самые крутые развороты истории – занятие бессмысленное и пустое [141].
В 1914 – 1917 гг. Россия попала в крайне драматичную ситуацию – она оказалась под неудержимым напором двух мощных стихий: военной и политической, причем при полном отсутствии в стране реальной правительственной власти. Подобная обстановка стала идеальной питательной средой для выплесков копившегося годами всеобщего недовольства. Уже в 1916 г. революция в России стала делом не только реальным, но практически неотвратимым. Все это чувствовали и с каким-то нервическим вожделением ждали ее. «Никто не сомневается, что будет революция, – записывает 3 октября 1916 г. в своем дневнике З.Н. Гиппиус. – Никто не знает, какая и когда она будет» [142]. Даже генерал А.И. Деникин признавался впоследствии, что старой властью были недовольны «решительно все слои населения» [143].
Русская интеллигенция десятилетиями подготовляла революцию, она видела в ней единственную «очистительную силу», способную избавить страну от пут тоталитарной монархии. Но она вовсе не представляла себе – что же такое революция на практике, так сказать, в бытовом ее восприятии. Каковы ее пружины, куда будут ориентированы ее основные силы, как долго она будет продолжаться и сколь сильно повлияет на экономику страны.
Интеллигенция не отдавала себе отчета в том, что когда это случится, исторический процесс на какое-то время станет неуправляемым, а это, в свою очередь, приведет к катастрофическим последствиям. Одним словом, когда мечты о революции стали для интеллигенции реалиями их быта, у многих опустились руки. «Почти для всех, – писал Ф.А. Степун – революция оказалась камнем преткновения, большинство больно ударила, многих убила» [144].
Революция – не государственный переворот, она завершается крахом старой государственной системы, а не только сменой верховных правителей. В перевороте участвуют заговорщики, в революционную стихию втягиваются все слои общества. Получается, что общество, принося себя в жертву революционным идеям, становится игрушкой в руках вождей революции. Если несколько перефразировать известные слова Отто Бисмарка, то можно сказать, что революцию подготавливают мечтатели, руководят ею фанатики, а пользуются ее плодами проходимцы и циники.
Война оказалась дрожжами, опущенными в застойное сусло русской жизни. Оно стало интенсивно бродить. Брожение наверху – заговор против Николая II, брожение низов – Февраль 1917 г. В России начались хаотичные неуправляемые подвижки: «верх» смешался с «низом», что означало перелом хребта российской государственности. В одночасье было утрачено все, что аккумулировалось веками: вера в престол, вера в Бога, вера в Отечество. А со дна этого бурлящего сосуда уже всплыли наружу бесноватые мечтатели да циничные лжецы и полностью облепили полубездыханное израненное тело России.
Пришло их время – время строительства их России.
Итак, насильственный слом многовековых традиций привел не к торжеству социальной справедливости, чего добивалась демократически настроенная русская интеллигенция, а лишь к всплыванию на поверхность «пасынков цивилизации» (П.Л. Лавров) или, в более привычной нам терминологии, к диктатуре пролетариата.
В.В. Розанов оказался, как всегда, точен в своих наблюдениях: «Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит “в облегчение”… В “облегчении” он преобразуется из человека в свинью, и тогда “бьет посуду”, “гадит хлев”, “зажигает дом”. Это революция» [145]. Русский человек «перешел в облегчение» в октябре 1917 г., когда «люди с псевдонимами вместо фамилий взяли… судьбу России в свои руки» [146] и все ее народонаселение стали силой гнать в «светлое будущее».
Захватив власть и провозгласив свои декреты о мире и о земле, большевики не медля приступили к окончательному удушению и так дышавшей на ладан экономики страны: национализировали все промышленные предприятия, развалили сложнейший механизм банковской системы, прибрали к рукам транспорт и средства связи, подчинили себе учреждения культуры и образования.
* * * * *
Начинался 1917 год тревожными известиями с фронтов I Мировой войны, нараставшим продовольственным кризисом и непримиримым противостоянием Думы и Правительства. В конце февраля этот политический нарыв лопнул и на страну вдруг обрушилась неуправляемая лавина «свобод».
Все ключевые события с февраля по октябрь 1917 г. неоспоримо доказывают, что Россией в те злосчастные месяцы правил не разум, не воля, а только личные амбиции руководителей двух ветвей власти. А когда политические силы тащат страну в разные стороны, неизбежно, как черт из табакерки, выскакивает нечто третье и с легкостью перехватывает властную инициативу.
Неопределенность положения становилась на самом деле все тревожнее. Сразу после июльских событий в Петрограде многие общественные организации рекомендовали Временному правительству отказаться от созыва Учредительного собрания и ввести в стране военное положение, ибо невооруженным глазом было видно, что демократия без реального управления страной привела лишь к стихийной активизации масс, к «психозу» общества.
Пора было выбирать: либо диктатура буржуазии, либо – пролетариата. А.Ф. Керенский не оценил судьбоносное значение этой дилеммы, зато ее прекрасно понял Ленин [147]. 18 октября 1917 г. В.И. Вернадский заносит в дневник отчаянные слова: «Сейчас время людей воли. Их жаждут» (курсив мой. – С.Р.). Через неделю после переворота еще одна запись: «Невозможное становится возможным, и развертывается небывалая в истории катастрофа или м[ожет] б[ыть] новое мировое явление. И в нем чувствуешь себя бессильной былинкой… В Москве массы за большевиков» [148].
Петроград в обывательской среде сразу нарекли «Хам-бургом», в нем началась новая, невиданная ранее жизнь.
