Нина Эптон - Любовь и испанцы
Иностранцам нелегко было завести связь с испанской женщиной любого общественного положения — Испания никогда не была страной, удобной для любовных интрижек, и труднее всего приходилось чужеземцам. Но женщины легкого поведения и здесь прибегали к своим универсальным хитростям. Одна из них обвела вокруг пальца знаменитого английского аристократа сэра Кенельма Дигби, путешествовавшего за границей, чтобы забыть об оставленной на родине возлюбленной даме, с которой его разлучили жестокосердные родственники.
Однажды вечером, слоняясь по улицам Мадрида, он услышал женское пение. Кенельм приблизился и увидел какую-то женщину, стоявшую у окна в одной ночной рубашке. Сделав еще несколько шагов навстречу, он нарвался на засаду, устроенную шайкой из пятнадцати вооруженных мужчин, главарь которой, любовник дамы, заставил ее разыграть эту сценку. Сэр Кенельм вступил в схватку, но в горячке боя ему вдруг пришло в голову, что глупо сражаться с бандой незнакомцев, да еще неизвестно из-за чего. Он объявил об этом главарю, но негодяй, если верить рассказу сэра Кенельма, ответил: «Ты лжешь, подлец; ты нанес мне такую обиду, расплатиться за которую сможешь только жизнью». В конце концов сэр Кенельм разогнал шайку, убив одного из бандитов; говорят, что известие об этом подвиге разнеслось по всему Мадриду, дошло до Англии и «огорчило его возлюбленную даму».
Сэр Кенельм флиртовал с доньей Аной Манрике, сестрой герцога Македы. «Он ухаживал за ней в учтивой манере (когда она отправлялась за границу, он следовал за ее портшезом[52]; если она ездила к святым местам, он ехал тоже, но вел себя при этом так, будто она была той единственной святой, ради которой он совершает паломничество; если она посещала какое-либо публичное представление, например рыцарский турнир или подобные игрища, он открыто показывал, что служит ей, расхаживая в ливрее цветов ее герба и одевая собственных слуг таким же образом), и на всех комедиях или придворных маскарадах, на которых она присутствовала, немым языком взглядов он домогался ее милостей,— и с таким успехом, что много раз, оказывая их ему на публике, она выходила за рамки той сдержанности, которая отличает женщин в этих краях».{112}
Легкомысленные заигрывания сэра Кенельма, похоже, ввели в заблуждение эту бедную даму. Та, должно быть, считала, что он действительно имел на нее серьезные виды; ведь когда испанские донжуаны покоряют свои жертвы, они не останавливаются на полпути. Донья Ана отправила через британского посла письмо сэру Кенельму, но, очевидно, не получила ответа и закончила дни свои в монастыре.
Испанец не считался мужчиной до тех пор, пока не заводил себе любовницу, и обычно начинал вести половую жизнь в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет, как во многих странах Востока. Нередко из-за своих наложниц он даже пренебрегал учебой.
Появилось множество книг о венерических заболеваниях — чрезвычайно распространенных, о которых открыто говорилось даже при дворе и в среде дам-аристократок. «Таков свадебный подарок, который испанский муж преподносит жене»,— заметила госпожа д’Ольнуа.
«Зачем иностранцы приезжают в Мадрид? — вопрошала она. — Самые прекрасные и привлекательные предметы — я имею в виду дам — всегда упрятаны от посторонних взоров, а те, кого можно видеть, настолько опасны для здоровья, что для того чтобы подвергнуться такому риску, нужно испытывать чрезвычайное любопытство. Тем не менее единственным развлечением и удовольствием испанцев является именно связь подобного рода». Эта ситуация не изменилась и в восемнадцатом веке, когда Томас де Ири-арте{113} посвятил стихотворение венерической болезни, от которой страдал и он сам, и Гойя{114}. Лорд Честерфильд в письме к Фрэнсису Гастингсу, десятому графу Хантингдонскому, предупреждал друга: «Не могу не повторить для тебя, мой дорогой лорд, бесплатный совет в отношении Испании, который я осмелился дать, когда имел удовольствие видеть тебя в последний раз. В этой стране недостаточно только Venus rarius colatur[53], но абсолютно необходимо Venus nunquam colatur[54] и уж во всяком случае нельзя быть inermis[55]. Молю тебя не повторить ошибку Ахиллеса и закрыть прочной и надежной броней единственно уязвимую часть тела.
Я должен заметить, что непростительно защищать героя повсюду, кроме этой уязвимой части, такой промах не простили бы никакому современному поэту — ну разве что ирландцу. Пусть видимость, вероятность или заверения в здоровье дамы и даже в нетронутой ее девственности тебя не искушают. Горящий в ней священный огонь — наследственный и неугасимый».
Если верить Баллестеросу, в Мадриде насчитывалось более восьмисот борделей. Для того чтобы поступить в mancebia, девушка должна была быть двенадцатилетней, утратившей девственность, сиротой или отпрыском неизвестных родителей. Прежде чем заняться этой профессией, ей следовало предстать перед магистратом, который пытался убедить девушку отказаться от ее намерения. Если все же она настаивала, то получала от него документ на право стать manceba. Властям не оставалось иного выбора — ведь вокруг увивалось так много пронырливых селестин.
Брюнель, французский посол в Испании, говорил, что проститутки окрашивали свои интимные органы, а также лицо, в красный цвет. Характер этих дам представлял собой любопытную смесь чувственности и мистицизма, и они часто принимали участие в религиозных процессиях.
В Севилье (где можно было снять на день небольшие комнатки, называемые boticas[56]) обитательниц борделя водили по воскресеньям к мессе; одна набожная женщина специально для этой цели основала часовню. Архиепископ Педро де Кастро установил у двери борделя алтарь и распятие и велел закрывать заведение в дни праздника Пресвятой Девы. Кроме того, права заниматься профессией manceba не имели женщины, носившие имя «Мария».
Глава седьмая. Majos [57], фанданго[58] и флагелланты
На протяжении всего восемнадцатого века, когда трон занимала чужеземная династия — дом Бурбонов — и французские обычаи угрожали погубить все истинно испанское, народ сопротивлялся этому — не аристократия или интеллектуальная элита, но именно народ Испании, с его неистовой гордостью, с его самонадеянным бахвальством, с его склонностью к насилию. Он желал сохранить всего лишь свой традиционный образ жизни, недалеко ушедший от бандитизма и романтики с большой дороги. В конечном счете такая жизнь была обречена на исчезновение под натиском материального прогресса. Но живописное сопротивление иностранщине успело породить популярные представления об Испании яркой, романтичной — Испании majos, majas и chulos[59], которых обессмертил Гойя.
«В личности majo— писал Бланко Уайт,— смешаны были андалусские бахвальство и остроумие, валенсийская веселость, кастильские суровость и красноречие; его отличали своеобразные произношение и жесты, манеры, исполненные мрачной и холодной напыщенности, грозной суровости, которая не смягчалась даже в присутствии любовницы. Он носил характерный наряд: тесно облегающие брюки, туфли на пряжках, короткий камзол, широкий кушак, в котором был спрятан складной нож. Свои длинные волосы он покрывал сеткой и обертывал вокруг шляпы, нередко высокой и остроконечной. Широкий плащ и черная сигара довершали его театральный облик. Его спутница, maja, ходила в пышной юбке, расшитом корсаже с глубоким вырезом, шарфе или кружевной мантилье и с гребнем в высокой прическе. Зачастую за подвязкой своего левого чулка она носила также короткий кинжал в ножнах, поскольку всегда была готова принять участие в ссорах, которые провоцировал majo с его пылкостью и строгим кодексом чести. Majo и maja жили вместе безо всяких брачных формальностей. Они отличались глубоким отвращением к иностранному влиянию и развязным поведением, и их квартал в Мадриде — Ла-вапиэс — был совершенно не похож на другие». Хотя majo и считался ревнивым мужем, иногда maja брала себе в любовники другого majo, а также обзаводилась богатым другом из высших слоев общества, который платил по ее счетам. Молодые аристократы любили посещать трущобы и общаться с majos. Между ними всегда существовала определенная близость. (Народ Испании никогда не пытался подражать знатным особам; все было как раз наоборот. Императрица Евгения велела изобразить себя в платье maja. Один английский путешественник, говоря о небольшом кинжале в разукрашенных ножнах, заткнутом за пояс maja, писал: «Я видел один из них на днях, его отослали из Севильи некоей молодой даме, написав на нем на андалусском диалекте: “Ты не нуждаешься во мне — ибо можешь убивать одними глазами”».)
