Игорь Орлов - Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления
В – третьих, изменилось понятие контекста. Если раньше он служил средством аргументации (создавал представление об общих условиях, в которых помещалась изучаемая реальность) и отчасти включался в исследовательское поле в целях интерпретации, то в рамках микроистории прозвучал призыв обратить внимание на многообразие опыта и социальных представлений, с помощью которых люди конструируют мир, т. е. речь шла об отказе от глобального контекста в пользу реконструкции множества контекстов. «Зачем упрощать, когда можно сделать более сложным» – эти слова стали своеобразным девизом микроистории. В рамках нового направления упор был сделан на локальные действия, чтобы показать проходы и лазейки, которые оставляет открытыми любая система вследствие общей несогласованности, т. е. было предложено двоякое прочтение социального контекста. С одной стороны, его оценивали как место, где «странный» с виду элемент нормализуется и обретает скрытый смысл и когерентность системе. С другой стороны, «конструировался» контекст, в котором внешне аномальное или невнятное действие могло быть осмыслено только тогда, когда выявлены несоответствия социальной системы, казавшейся унитарной [Леви, 1996. С. 181–182].
В-четвертых, было пересмотрено понятие масштаба исследования, который становится средством особой стратегии познания. Изменение фокусного расстояния означало изменение не только размеров, но и формы и содержания объекта исследования. То есть важен не выбор того или иного масштаба, а сам принцип его изменения. Кроме того, масштаб выступает как важная характеристика контекстов социального взаимодействия [Леви, 1996. С. 185; Ревель, 1996а. С. 239–242, 246–247, 252].
Вместе с тем нельзя не учитывать, что микроистория с ее интересом к небольшим историческим объектам ставит перед исследователями и методологическую проблему генерализации собранных сведений и наблюдений, способа включения изучаемого объекта в более широкий социальный контекст (см.: [Ковальченко, 1995а, 1995б]). Отсюда критика мнимой неспособности микроистории к теоретическим обобщениям в силу того, что она занимается «мелкими» историческими предметами, а не «крупными», к которым относятся вопросы структуры общества и политической истории в целом, т. е. происходило смешение масштаба предмета познания с масштабом перспективы познания.
Микроистория поставила под вопрос иерархию как объектов исторического исследования, так и задач исторического познания. Очевидно, что не существует каких-либо непреодолимых противоречий между «малой» и «большой» историей. Приверженность к бытовым деталям и к истории локального общества никоим образом не исключает выхода как на масштабные исторические взаимосвязи, так и на обсуждение общих исторических проблем.
Еще Зигфрид Кракауэр в 1969 г. отметил, что лучшее решение в плане примирения микро- и макроистории было предложено Марком Блоком: постоянное «лавирование» между ними. Из этого Кракауэр выводил «закон уровней» (дискретности реальности): никакое заключение, касающееся определенной сферы, не может быть автоматически перенесено на более общую сферу [Гинзбург, 1996. С. 221]. В своем посмертно опубликованном труде «История. Предпоследнее» Кракауэр в защиту многообразия подходов в исторических исследованиях сформулировал тезис о «негомогенной структуре» исторического универсума: «Мы узнаем о прошлом недостаточно, концентрируясь на макровеличинах. <…> Чем больше удаление, тем труднее историку понимать исторические феномены, которые достаточно специфичны и бесспорно реальны» [Kracauer, 1969. S. 115]. Кракауэр признавал за крайними подходами к истории право на реконструкцию «истории в целом», но отмечал также свойственное каждому из них в соответствии с масштабом исследования соединение четкости и расплывчатости.
Жак Ревель также акцентировал внимание на том, что в микроистории нет разрыва между локальной и глобальной историей и тем более их противопоставления: «Обращение к опыту индивидуума, группы, территории как раз и позволяет уловить конкретный облик глобальной истории. Конкретный и специфический, ибо образ социальной реальности – это не есть уменьшенная, или частичная, или урезанная версия того, что дает микроисторический подход, а есть другой образ» [Ревель, 1996б. С. 117–118]. Для Дж. Леви микроистория представляла собой не альтернативу макроанализу, а его необходимое дополнение. Ведь благодаря сужению поля наблюдения до уровня деревни, предприятия, коллектива, семьи или даже конкретного индивида микроисследования позволяют увидеть общество под микроскопом, придя путем анализа малого и частного к лучшему пониманию общих социальных связей и процессов. Важность исторического контекста для связи микро- и макроистории отмечал и Чарльз Тилли [Тилли, 2000. С. 16].
Итальянская школа микроистории и в 1990-е годы, вне зависимости от скептических выводов европейской и американской историографии 1980-х – начала 1990-х годов, сохраняла установку на познавательность и непременность контекста. Изолированному созерцанию фрагмента у голландского историка Ф.Р. Анкерсмита была противопоставлена связь между микроскопическим измерением и более широким контекстом.
Границы метода сравнения в рамках микроисторических исследований до сих пор четко не установлены. Его, по определению Натали Земон Дэвис, можно определить как метод «децентрирующего сопоставления»[20], т. е. такого сопоставления, которое не проходит мимо единичных случаев, а всегда берет их за точку отсчета. Традиционный компаративистский подход через аналогию был заменен концепцией «нормального исключения» Э. Гренди, где на первый план выходит аномалия: «Знаменательно, что историк всегда работает не с непосредственными свидетельствами. При таком положении вещей может получиться так, что экстраординарный документ (или необычный источник) приведет к экстраординарному “нормальному явлению”, которое именно потому столь выразительно» [Гинзбург, 1996. С. 226–227; Grendi, 1977. P. 512]. Показателен вывод микроисториков о том, что «нормальные исключения» особенно часто проявлялись в периоды ускоренной модернизации общества [Журавлев, 20006. С. 31, 34–35]. Но «исключительная норма» может иметь и другое значение. Когда источники систематически замалчивают или искажают жизнь низших социальных групп, нетрадиционный (в том числе статистический) документ может быть гораздо выразительнее тысячи типичных источников. Маргинальные случаи ставят под вопрос старую парадигму и способствуют созданию новой, более плодотворной.
Еще одной особенностью работ по микроистории стала специфическая программа коммуникации с читателем, выражавшаяся в стремлении через рассказ о конкретных фактах показать реальное функционирование тех аспектов жизни общества, которые были бы искажены во время обобщения или количественной формализации. При этом процедура исследования, приемы доказательств и конструирование интерпретаций сами становились предметами рассказа, т. е. произошел отказ от авторитаризма историка. По выражению Дж. Леви, микроистория представала, скорее, как «автопортрет, а не групповой портрет» [Леви, 1996. С. 169, 172, 180]. Кроме того, микроисторический подход поставил вопрос о специфических методах познания прошлого, и прежде всего об использовании косвенных свидетельств, признаков и даже примет.
Сегодня микроистория несет в себе плодотворный импульс для дальнейшего развития социальной истории. В частности, следуя модели реконструкции семьи, микроистория раскрывает всю сложность каждодневной жизни, существовавшей в огромном разнообразии местных сообществ. Микроисторические исследования направлены на изучение сети социальных отношений и типов поведения. Тем самым открывается возможность нового взгляда на становление исторических структур, а также на кратко- и среднесрочные исторические процессы [Медик, 1994. С. 196–197].
Микроисторическое наблюдение, открытое для теоретического осмысления, в то же время, благодаря своим историческим «съемкам ближним и крупным планом», изменяет традиционный взгляд на историческое целое. А исторические реконструкции и интерпретации, осуществленные благодаря концентрации микроисториков на ограниченном поле наблюдения, дают качественное расширение возможностей исторического познания.
* * *В семейном архиве Фельде-Елохиных более полувека хранится реликвия лагерной субкультуры – самодельная картонная, оклеенная тонкой белой бумагой книга. Надписи на обложке отсутствуют, но на обратной стороне титульного листа, очерченное рамкой, расположено дружеское посвящение в стихах, раскрывающее тайну создания книги:
Ждать от меня великого творенья —
Напрасный и неблагодарный труд,
Слаба во мне игра воображенья.
Однако попытался я представить тут
(И да простят мне это внучки Евы)
Отчет о подвигах Осла и Орлеанской девы,
Которые Вольтер так смело описал.
Амура жертвы те в часы досуга
Небрежною рукой я начертал,
Горя желаньем позабавить друга.
И будет в том уже моя заслуга,
Когда рисунки эти хоть на час
Отвлечь от мрачных мыслей смогут Вас.
Под посвящением стоит подпись в виде литеры «К» и дата: «31 декабря 1944 года» – вероятно, время создания самой книги, приуроченной к новому, 1945 году. Литера «К» означает начальную букву фамилии создателя книги – лагерного художника К.Э. Кунова, который, согласно семейному преданию, подарил эту книгу лагерному врачу В.Я. Фельде, спасшему его от смертельного недуга. Если о судьбе Виктора Яковлевича Фельде известно достаточно много[21], то о художнике имеется очень мало сведений. Сохранился малограмотный рапорт некого начальника ПТЧ-3 на имя начальника 3-го отделения Ф.Ф. Мичко, датированный 22 августа 1944 г., с несколькими начальственными резолюциями, в котором фамилия художника пишется и как «Кунов», и как «Куноф». В архиве семьи Фельде-Елохиных, наряду с другими рисунками художника, находится его автопортрет периода заключения, на котором он выглядит совсем молодым человеком. Если судить по тем художественным произведениям, на которые опирался художник, создавая иллюстрации к «Орлеанской девственнице» Вольтера, он имел достаточно разностороннее и основательное для своего времени образование.
