Борис Голубовский - Путь к спектаклю
Еще репетиционные фрагменты, которые я видел. Застенок в контрразведке. В кресле немецкий офицер – С.Мартинсон. На щеке шрам – след от студенческих дуэлей, монокль кажется влитым в глаз. Он затянут в серый мундир, на ногах блестящие лаковые сапоги, выправка безупречна. Шел допрос Павки, его тащат в соседнюю комнату, откуда слышны звуки ударов. А офицер читает вслух “Капитанскую дочку”, смакуя каждое слово, от восторга он и не в состоянии сидеть на одном месте.
“Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изображало беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверек, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся – тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок...”
Тут же у Мастера родилась новая реплика для офицера:
- О, Пушкин гений! Он понимал, как нужно обращаться с таким народом!
Из этой сцены Мастер решает сделать новую на основе новеллы Мопассана “Мадемуазель Фифи”. Мастер создал ее “из ничего”. По его распоряжению на пол набросали посуду, бутылки, свернутый ковер – немцы собирались на следующий день покинуть город. На стене – покосившаяся картина. По знаку Фифи – так по Мопассану назвали офицера, башкирца уводят со сцены. Фифи скучно, он жаждет любви и отдает приказ привести девушек. Русский полковник, ходивший по пятам Фифи, приводит девушек определенной профессии. У Сарры, которую облюбовал Фифи, трагический облик; иссиня-черные волосы, лебединая шея. Начинается оргия. Сперва взбесившиеся от вина и страха перед завтрашним днем офицеры стали стрелять в бутылки. Этого показалось мало и они стали расстреливать изображенную на картине Мадонну.
- Аттракцион! Поцелуй с дымом! – провозглашает Фифи. Он затягивается дымом сигары, целует девушку и впускает дым ей в рот. Она закашлялась, восторг офицеров неописуем.
Наконец, впавший в лирическое настроение Фифи обращается к полковнику:
- Завтра мы покидаем столь негостеприимный город! В той комнате замечательный рояль Бехштейна, завтра мы выкинем его в окно, чтобы он не достался большевикам! Сыграйте нам с Саррой бостон, пусть бостон будет лебединой песней Бехштейна!
За сценой зазвучал прелестный вальс-бостон, сымпровизированный тут же прекрасным композитором Гавриилом Поповым. Фифи танцует, он, как стервятник, нависает над жертвой, его движения резки, колючи. Он не обнимает, а впивается в нее, как упырь. На секунду вырвавшись от Фифи, Сарра незаметно хватает его кортик, лежащий на стуле. Фифи снова обнимает ее, и в это время она вонзает клинок в его спину и убегает через окно. Фифи остается на сцене один. Он застывает в позе танца, рука еще поднята вверх, нога отставлена. “Как Павлова! – кричит из зала Мастер. – Умирающий лебедь!”
Фифи медленно выпрямляется, чтобы продолжить движение танца или броситься в погоню, поднимается на носки, устремляясь вверх. Вновь замирает в этом движении и еще медленней опускается на пол, как брошенная куча тряпья.
Корчагин ослеп. Врачи приговорили его к неподвижности, и он лежит на постели. Но он должен, должен, должен встать – сейчас должно начаться партийное собрание – предстоит борьба с оппозицией. Прежде всего, нужно решиться встать – это дается не сразу. Где же одежда – ощупью находит гимнастерку. Серия автоматических, привычных движений, но вдруг он останавливается – не может найти пояс.
“Ищи пояс на потолке”, – кричит из зала Мастер. Актер Самойлов не понимает замечания.
- Он же не видит и тянется к высоте, небу, надеется найти там помощь. Подбородок вверх...
Самойлов начинает понимать пластику слепого – все внимание в руках, пальцах, ...
- А голова напряжена... Старается увидеть... – подбрасывает ему приспособления Мастер.
Наконец, Павка оделся. Встал. Застегнул пояс – это придает ему силы, вселяет уверенность. Начинает идти, на ощупь... Куда идти?
- Тебе обязательно нужно идти! Не сдавайся!
Мастер стремительно выбегает на сцену, проигрывает уход Павла. Да, после его показа актеру трудно играть... Какая страстность в руках Мастера, какая сдерживаемая стремительность – она чувствуется в напряженном теле. Неуверенно, стараясь угадать правильное направление, Мастер идет прямо на зрительный зал... Еще шаг – и он упадет в оркестр, но на самом краю он замирает. Прислушивается... К чему? Выпрямляется, поворачивается резко, стремительно, зло – сбрасывает с себя гипноз слепоты... И четким, почти строевым шагом идет к двери...
Никогда не забыть рук Мейерхольда, пальцев, живущих поиском, одержимостью. Сколько силы в руках! И голова – устремленная вверх! К солнцу! Павел сидит у стола спиной к двери. Входит Рита, встает в дверях, не произнося ни слова. Павел услышал, что она пришла, спиной, телом. Встал, не поворачиваясь, напрягся в ожидании, ловит каждый шорох, звук ее шагов. Рита остается в дверях, говорит, что уезжает далеко и надолго. Павел ощупью берет из букета, стоящего на столе, один цветок и резко, через спину протягивает его Рите – как наносит удар, как пощечину!
Еще одно воспоминание, я нарочно беру примеры из незаслуженно забытых спектаклей давних лет!
На площади Маяковского, как раз напротив памятника поэту, скромно притулился небольшой двухэтажный домик, сперва в нем была чрезвычайно популярная ночная чайная для извозчиков с подачей чая, вареной колбасы и калачей (впрочем, в чайниках в основном был не чай…) Затем здесь обосновалась 4-студия Художественного театра, вскоре лишенная права носить эту эмблему из-за невысокого качества спектаклей. Зато с 30-го года здесь воцарился совсем молодой, почти никому не известный мейерхольдовец Николай Павлович Охлопков, взорвавший театральную Москву (и не только Москву!) спектаклями “Разбег”, “Мать”, “Аристократы” и т.д.
В 4-студии только один спектакль прозвучал с настоящей художественной силой – “Бравый солдат Швейк” по замечательному роману Ярослава Гашека, который поставил Леонид Андреевич Волков, бывший соратник по Первой студии Художественного театра Чехова, Вахтангова, Дикого.
Тюремная церковь. Скупое оформление: кафедра для проповеди, за ней на стене – большой крест, на котором распят в “натуральную величину” Иисус Христос, лишь в одной набедренной повязке, с изможденным лицом – работа предельно, до неприятности правдоподобная. Фельдкурат Кац, известный гуляка и выпивоха, сегодня принявший свою дозу, ведет богослужение. В религиозно-алкогольном раже он провозглашает: “На колени, грешники!” Все молящиеся арестанты, нехотя, кряхтя, опускаются на колени. Томительная пауза. Арестанты не имеют права поднять головы, а Каца разморило и он начинает дремать. Больше ждать невозможно. Христос, распятый на кресте, тихонько почесывает одной ногой другую.
Когда же богослужение заканчивается, арестантов уводят из храма, Христос бодренько спрыгивает с креста, совершает несколько разминочных движений, приседаний, обращается к Кацу: “Ну, до другого раза!” И, послав рукой привет, убегает.
20-е годы. Тбилиси. Театр им. Марджанишвили. “Отелло”. Режиссер Коте Марджанишвили. Распростертый на земле, с запрокинутой в обмороке головой пластом лежит Отелло. Над ним, наступив ногой ему на грудь, коршуном склоняется Яго, взмахнувший руками как крыльями... Кажется, что он растерзает свою жертву. Эта мизансцена перешла в своем неприкосновенном виде даже в балет!
50-е годы. Театр им.Ленинского комсомола (ныне –“Ленком”). “Русский вопрос” К.Симонова, режиссер Серафима Бирман.
Американский журналист Гарри Смит совершил непростительный поступок: вместо клеветы по адресу Советского Союза, он отозвался о нем, по мнению русских – объективно, по мнению американских хозяев прессы – преступно. Его выгнали из газеты. Жена ушла к владельцу издательства. Его выселяют из дома за неуплату взносов. Мебель из квартиры вся вывезена. В комнате остался лишь столик, на котором стоит радиоприемник. Идет прямая передача в эфир ближайшего друга Смита Боба Мэрфи, которую он ведет из испытательного полета на самолете. Смит слушает его. В это время входят грузчики, снимают со стола радио, не знают, куда его поставить и передают его Смиту, унося стол. Вдруг мы слышим шум взрыва, крики, голос Мэрфи, говорящего, что самолет терпит аварию и проклинающего тех, кто выпустил для рекламы не проверенный самолет. Еще взрыв. И тишина. Смит еще несколько мгновений стоит, держа приемник на руках. Тишина. И он бережно опускает приемник на пол – как гроб. Трагическая мизансцена...
Прочел в мемуарах А.Таирова и А.Коонен рассказ о спектакле (не мог его видеть по причине юного возраста) “Федра”. Замечательно описан проход Федры через всю сцену, приближаясь к зрителям неуверенными шагами, на сгибающихся ногах, как бы убегая от самой себя! И алый плащ, тянулся за ней, как поток крови, олицетворяя трагичность ситуации. Мизансцена вошла в сокровищницу режиссерских находок.
