Л. Зайонц - На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян
В «Элизийских полях», представляющих собой вариацию на тему «умирающего поэта», стилистика унылой элегии парадоксально совмещается со стилистикой дружеского послания. Переход от элегической интонации к эпистолярной построен на традиционном мотиве прощания с друзьями:
Простите, ветреные други,
С кем беззаботно в жизни сей
Делил я шумные досуги
Веселой юности моей!
Фраза Делил я шумные досуги – автоцитата, отсылающая к поэме Баратынского «Пиры», опубликованной в 1821 г.:
Тот домик помните ль, друзья,
Где наша верная семья,
Оставя скуку за порогом,
Соединялась в шумный круг
И без чинов с румяным богом
Делила радостный досуг ?
Произведение, принесшее Баратынскому славу «певца Пиров», было адресовано лицейскому кружку молодых поэтов (Дельвиг, Пушкин, Кюхельбекер), с которыми Баратынский сблизился в начале 1819 г. (в тексте поэмы упомянуты Пушкин и Дельвиг). Именно «Пиры» поддерживали образ «союза поэтов» и утверждали литературный имидж автора поэмы – участника союза. Фигурой первостепенного значения для Баратынского был Дельвиг, и последующее развертывание текста «Элизийских полей» ведет к характерным дельвиговским контекстам.
Оказывается, что друзья в «Элизийских полях» – не условные элегические персонажи, а реальные участники кружкового общения. Так унылая элегия, «обращенная (по характеристике Лотмана) к любому читателю», превращается в дружеское послание, адресованное узкому кругу близких друзей и вовлекающее в свою орбиту подтексты, принадлежащие к сфере «литературной домашности». Для «постороннего» читателя текст становится почти криптограмматическим. Поэт описывает свое времяпровождение в Элизии:
<…> И там <…>
Превозносить я буду вновь
Покойной Дафне и Темире
Неприхотливую любовь.
О чем здесь говорится? О том, что поэт будет, как и прежде, прославлять Дафну и Темиру или посвящать им свои сочинения? Вряд ли: в других стихах Баратынского мы не находим имени Темиры, а имя Дафна встречается только в произведениях, написанных после «Элизийских полей».
Остается предположить, что «превозносить любовь Дафне и Темире» – это перифраза, использующая «чужое слово». Речь, по-видимому, идет о том, что в отличие от какого-то другого поэта, не желающего более сочинять любовные стихи, автор намерен заниматься этим и после смерти. Но кто же этот другой поэт? – Ответ: Дельвиг.
Во-первых, само сочетание этих традиционных имен – типично дельвиговское. Например, в «Утешении бедного поэта», опубликованном в 1819 г. [62] , Дельвиг писал: Кто был Лидий, где Темира // С Дафною цвела? Баратынский обожал это стихотворение и собственноручно вписал его в свой семейный альбом [Верховский, 11—12]. Но конкретный текст, который имеет в виду Баратынский, – это, скорее всего, «горацианская ода» «Фани», то есть те самые строки, которые Пушкин процитирует в «Отрывке из Евгения Онегина» 1827 г.:
Темира, Дафна и Лилета
Давно, как сон, забыты мной <…>
«А я буду воспевать их и после смерти», – как бы отвечает Баратынский. При этом источник цитаты, известный только узкому кругу приятелей, в «Элизийских полях» назван едва ли не прямо. Действительно, следующая строчка читается: О Дельвиг! слезы мне не нужны . Напоминаю, однако, что мы разбираем текст в редакции сборников 1827 и 1835 гг. А в публикации 1825 г. имя Дельвига заменено инициалом Д . Соположение цитаты и имени ее автора – намеренный прием: в «Элизийских полях» имя Парни ( Прочту Катуллу и Парни // Мои небрежные куплеты // И улыбнутся мне они ) появляется вслед за цитатой из элегии Парни «Le Revenant» («Привидение»):
Когда из таинственной сени,
От темных Орковых полей,
Здесь навещать своих друзей
Порою могут наши тени,
Я навещу, о други, вас <…>
У Парни: Si du sein de la nuit profonde // On peut revenir en се monde, // Je re-viendrai, n’en doutez pas . Разница заключается в том, что знаменитую элегию Парни легко узнавал любой образованный читатель того времени, тогда как неопубликованная ода Дельвига была известна только узкому кругу его друзей.
Почему, однако, Баратынский «спорит» с Дельвигом? Дело в том, что «Элизийские поля» являются, помимо всего прочего, репликой в поэтическом диалоге Дельвига и Баратынского – ответом на опасения, высказанные Дельвигом в «Элизиуме поэтов». В этом стихотворении, также известном только близким знакомым Дельвига, покойные поэты обвиняют своего молодого собрата, проводившего время «на дружеских пирах», в том, что он «ступил <…> за Кипрою» и «Бахуса манил к себе рукой», после чего выносят ему суровый приговор: И твой удел у Пинда пресмыкаться, // Не будешь ты к нам Фебом приобщен . Баратынский уверяет Дельвига, что друга Вакха и Киприды ожидает на том свете куда более радушный прием. Этим объясняется обращение к Дельвигу в «Элизийских полях» редакции 1827/1835 г.:
О Дельвиг! слезы мне не нужны;
Верь, в закоцитной стороне
Прием радушный будет мне <…>
Кстати, редкое прилагательное закоцитный ‘находящийся за Коцитом’ [63] изобрел Дельвиг, употребивший его в стихотворении «Н.И. Гнедичу» (1823): Муза вчера мне, певец, принесла закоцитную новость: // В темный недавно Айдес тень славянина пришла <…> [Алексеев, 51]. А.С. Кушнер отнес форму закоцитный к числу «незабываемых „баратынских“ словообразований» [Кушнер, 48—49]. Это не единственный случай, когда поэтические инновации Дельвига исследователи приписывают его более известным друзьям.
Благодаря этой и другим отсылкам к опубликованным стихотворениям Дельвига, «посторонний» читатель тоже мог догадаться, чье имя зашифровано в «Элизийских полях». Но аудитория и здесь поделена на две части: на тех немногих, кто понимает всё, и всех прочих, которые понимают в худшем случае ничего, а в лучшем – почти всё, но не всё. Элегия адресована всем читателям, однако один уровень ее смысла предназначен – скажем словами Жуковского – fürwenige (для немногих).
4
В этой связи мне хотелось бы упомянуть давнюю статью американской исследовательницы Соны Хойзингтон «Иерархия адресатов в „Евгении Онегине“» [Hoisington 1976] [64] . Отталкиваясь от ее размышлений, можно прийти к выводу, что в пушкинском романе позиция «имплицитного читателя» (implied reader), к которому повествователь время от времени обращается напрямую, как бы осциллирует между двумя полюсами: один полюс – это, по терминологии Хойзингтон, «пародийный читатель» (mock reader), к которому Пушкин тоже периодически обращается ( Гм! гм! Читатель благородный, // Здорова ль ваша вся родня? ); другой полюс – это реальные друзья поэта, к которым повествователь также адресуется прямо, как, например, к тому же Баратынскому: Певец Пиров и грусти томной, // Когда б еще ты был со мной, // Я стал бы просьбою нескромной // Тебя тревожить, милый мой . «Имплицитный читатель» – это та самоидентификация, которую текст навязывает (или, скажу осторожнее, предлагает) реальному читателю. С «пародийным читателем» пушкинского романа читатель реальный отождествиться не хочет, с реальными друзьями-читателями – не может, да и, вероятно, тоже не хочет. Тем не менее эти альтернативы важны для организации пушкинского повествования: читатель, к которому обращается поэт, реконструирует свою идентичность, ориентируясь в том числе на реплики, обращенные не к нему . Для Баратынского тоже важно как-то обозначить присутствие друзей в поэтической коммуникативной ситуации. Более того, в известном стихотворении «Мой дар убог…» он сравнивает своего идеального читателя с другом (<…> И как нашел я друга в поколенье, // Читателя найду в потомстве я ).
Между тем найти такого читателя удается далеко не всегда. Вспомним, что публика не приняла ни «Домика в Коломне», ни «Повестей Белкина», будучи не в силах понять, что хочет сказать автор. А близкие друзья Пушкина (например, Вяземский и Баратынский, непонятное охлаждение в отношениях с которым наступит несколько позже), судя по всему, понимали эти тексты вполне адекватно. От «Повестей Белкина», писал Пушкин Плетневу, «Баратынский ржет и бьется» [Пушкин, XIV, 133]. Мы любим «Повести Белкина», но до сих пор гадаем, над чем же так «ржал» Баратынский.
5
Чтобы завершить тему, вернемся к Дельвигу и проблеме цитации. Примеру с «Элизийскими полями» можно противопоставить другой тип цитат из произведений Дельвига в стихах Баратынского. Во многих отношениях Дельвиг был учителем Баратынского в поэзии, и Баратынский, осваивая традиционную образность, нередко шел по стопам своего старшего друга. Приведу два примера использования Баратынским державинских формул, уже «опробованных» Дельвигом.
