Нина Эптон - Любовь и испанцы
Эта часть женского тела, которая обычно оставляет холодными северян, воспламеняет арабов, испанцев и — что любопытно — китайцев, которые в изображениях своей богини Кван-Инь были столь же сдержанны, как и испанцы семнадцатого века. В знак того, что эта богиня также занимается проституцией, ее прекрасная маленькая ножка виднеется из-под складок одеяния — что считалось верхом неприличия, ибо даже в порнографических картинках того времени, на которых изображены любовники, снявшие с себя всю, до последней нитки, одежду, ноги женщин обычно бывают прикрыты{92}.
В семнадцатом веке мадам д’Ольнуа{93} так писала о женских ножках, которые, кстати, у испанок действительно очень привлекательны: «Испанские дамы тщательно скрывают свои ноги — более, нежели любую другую часть тела. Я слышала, что, после того как женщина осыпала своего возлюбленного всеми возможными милостями, она подтверждает свои нежные чувства к нему, открывая перед ним ноги. Здесь это называют “самой последней милостью”. Следует признать, что невозможно представить себе ничего более прекрасного: женские ножки такие маленькие, что при ходьбе женщины выглядят, как куколки,— они скорее порхают, чем ходят. И за сотню лет мы не сможем научиться двигаться с такой грацией». (Мартин Хьюм рассказывает, что, когда собирались соборовать королеву Изабеллу, «она показала любопытный пример своей суровой скромности, почти стыдливости, отказавшись открыть ногу, чтобы можно было смазать ее святым елеем, и его пришлось нанести не на тело, а на надетый сверху шелковый чулок».)
Отец Лаба, монах французского ордена доминиканцев, попал в неловкое положение из-за туфель некоей испанской дамы. Однажды, ожидая супругу одного из своих испанских друзей в Кадисе в гостиной их дома, он увидел пару новых туфелек, которые принесли для senora. и оставили на стуле рядом с тем, на котором он сидел. «Они казались такими странными, что я уступил своему любопытству и, забыв о bienseance[34], взял одну из них, почти не веря, что они предназначены для ног дамы, настолько маленькими они были. Я все еще держал туфельку в руке, когда вошла служанка госпожи Росы. Девушка выглядела такой смущенной, что я спросил хозяйку (по-французски), что могло ее так задеть. Госпожа Роса посоветовала мне поставить туфельку на место и сделать вид, что я принял ее за обувь маленькой дочери, дабы меня нельзя было обвинить в том, что я видел туфельку дамы. Это сочли бы непростительным преступлением».
Большая грудь была не в моде, и женщины уплощали ее с помощью свинцовых пластин и тугих повязок. На их поясах позвякивали медали и святые реликвии. Защитная мера? Целомудрие было в большом почете — и услуги «восстановителей девственности» пользовались неизменным спросом. Культ Пресвятой Девы опирался на «любимую догму испанской церкви» — догму о Непорочном Зачатии, которая стала в 1617 году одним из официальных символов веры испанцев. Мурильо{94} написал на эту тему не менее двадцати картин.
Пресвятая Дева, похоже, была терпима к грешникам, особенно к распутникам-мужчинам, которые регулярно ей молились. Бланко Уайт{95} рассказывает легенду об одном испанском солдате, вернувшемся с войн в Нидерландах нагруженным трофеями и зажившим распутной жизнью в родном городе Севилье. Над дверью его жилища висел большой образ Мадонны, одетой в черную мантилью. Каждый вечер, выходя из дома, дабы предаться удовольствиям, он кланялся изображению и читал «Аве Мария»{96}. При этом наклонялась и его алебарда, что нанесло полотну множество увечий. В конце концов солдат встретил смерть в уличной драке, и дьявол, считавший грешника своей законной добычей, с нетерпением ожидал суда над его душой. В этот критический момент появилась Пресвятая Дева в черной мантилье, похожей на ту, в которой она была изображена на картине, и такой же поврежденной в нескольких местах. «Эти отметины,— сказала она перепуганной душе солдата,— остались вследствие твоего грубого обращения, хотя ты, конечно, поступал из лучших побуждений. Однако я не допущу, чтобы человек, который так сердечно приветствовал меня каждый день, горел вечным огнем». Поэтому вместо того чтобы попасть в ад, душа солдата отправилась на короткий срок в чистилище.
Святые иногда вели себя столь же добродушно — когда речь шла о грешниках-мужчинах. Бланко Уайт описывает картину, которую он видел в крытой галерее монастыря святого Антония в Севилье, о том, как едва избежал опасности один великий грешник, беспутный дворянин, чья душа была изображена на полотне. При жизни этого человека два францисканских монаха однажды ночью, в бурю, заблудились и попросили пристанища в его замке. Хозяин велел слугам дать монахам немного свежей соломы и пару яиц. «На картине показано, как святой Михаил после смерти грешника является, чтобы взвесить на весах его добрые и злые деяния. Душа новопреставленного, в виде тщедушной фигурки хилого мальчика, стоит обнаженная на одной чаше весов, а другая чаша ломится под тяжестью груза огромной кучи мечей, кинжалов, чаш с ядом, любовных писем и портретов женщин, ставших жертвами его необузданных страстей. Совершенно очевидно, что эта громоздкая масса намного перевесила бы легкую и почти прозрачную фигурку, которая находилась на другой чаше, если бы святой Франциск, чья фигура занимает на картине центральное положение, не помог страдающей душе, положив на чашу весов пару яиц и охапку соломы. После этого своевременного добавления орудия и символы вины грешника взлетают вверх до самого потолка».
Женщинам, похоже, так помогать не торопились. Единственным проявлением участия к их бедам — на этот раз живого святого — была история с находившейся в законном браке валенсийкой, которая при мысли о приближающемся материнстве испытывала непреодолимый ужас. Эта женщина поделилась своими страхами со святым Винсенте Феррером, уроженцем Валенсии, «который обладал чудотворным даром в такой степени, что творил чудеса почти бессознательно, а зачастую и как бы играючи. Добродушный святой посоветовал даме отбросить страхи и обещал взять на себя все неудобства и боли, которые ей предстояло испытать. Прошло несколько недель, как вдруг однажды добрый монах, уже забывший о своем обещании, во тьме ночной завопил и завизжал столь неслыханно громко и неподобающим для святого образом, что вся община сбежалась к его келье. Некоторое время ничто не могло облегчить необъяснимые страдания святого отца. Причина их выяснилась только на рассвете, когда благодарный муж пришел поблагодарить его за безболезненные роды своей супруги! С тех пор и по сей день Винсенте Феррер является одним из тех духовных акушеров, к помощи которых прибегают испанские женщины».
Священнослужители, благодаря признаниям на исповеди, а иногда и из более интимных источников, немало знали об отношениях между мужчинами и женщинами. Святой Винсенте Феррер обратил очень многих людей к «лучшей жизни». Его проповеди, а также сочинения его современника, Фрай Антонио де Гевара{97}, позволяют по-новому взглянуть на обычаи того времени. В своих Семейных письмах Фрай Антонио осуждает многих любовников, особенно слишком старых и слишком молодых, но делает это в приятной, добродушной манере, отличной от тех громов и молний, которые метали английские пуритане, нападавшие на чувственные удовольствия примерно в те же времена с такой страстностью, что оказывали этим лишь дурную услугу своему делу. Фрай Антонио же пишет с отеческой терпимостью, в стиле семейного духовного наставника, хорошо знакомого с жизнью, людьми и ведающего силу любви.
В своем письме к губернатору Луису Браво, на старости лет вдруг влюбившемуся, монах отмечает без ненужной суровости — наверное, сочиняя эти строки, он снисходительно улыбался,— что губернатор слишком стар для того, чтобы сочинять мотеты[35], бренчать на гитаре, распевать на улицах серенады и карабкаться по стенам; в его возрасте не подобает носить одежды влюбленного, то есть вышитые шелком башмаки, элегантный плащ до колен, золотые медали на шляпе и цвета герба возлюбленной дамы. Он должен избегать заглядывать в окна и разговаривать со своднями; если кто-либо из них к нему обратится, лучше всего немедленно убежать домой, закрыть перед нею двери и не выходить на улицу после вечерней молитвы Богородице. Возможно, эти средства окажутся недостаточными для искоренения любви, но могут все же помочь.
В любви трудно что-либо понять, признает монах; можно изучить все ремесла и науки, кроме искусства любви, ведь даже Соломон не знал, как о ней писать, Асклепий не умел от нее лечить, Овидий не мог ей научить, Елена Троянская — о ней рассказать, а Клеопатра — ей обучиться; все, что вообще можно о ней узнать, исходит непосредственно из сердечного опыта, и проводником нашим должна быть осторожность. Ведь для того чтобы любовь стала истинной, постоянной и прочной, ее следует понемногу взращивать в наших сердцах.
