Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Известия»
Этот настоящий, правильный социализм, по сути, только там и встречался: в домах отдыха да в элитных санаториях. И не оставляет меня чувство, что партийцы тем самым восполняли недостаток метафизики в собственной жизни: они обустраивали для себя, страшно сказать, загробный мир. Так они его себе представляли: ты хорошо потрудился, повоевал, поугнетал ― а теперь отдохни здесь, подвергаясь обследованиям, прогулкам, диете и кислородному коктейлю. Социализм из ближайшей, почти осязаемой реальности переместился в почти загробное царство, в котором тогдашний ареопаг проводил большую часть жизни. Ведь мир отдыха и есть реализованное представление о загробном царстве ― разве не ангелоподобны все эти строгие, но добрые медсестры, надежные врачи и классические беседки? Что до загробного представления современной российской элиты ― то, как они рисуют себе рай, кажется мне полноценным, беспримесным адом.
Как я представляю себе собственный рай? Очень просто. Сам я предпочитаю отдыхать в Артеке ― в советской детской здравнице, у которой все в прошлом. Все как при советской власти, но без нее.
Черные без Сахарова
Девяностолетие Андрея Сахарова Россия встречает в обстановке, когда новому Сахарову взяться принципиально неоткуда — для этого сделано все возможное.
Что греха таить — из всего советского диссидентства именно Сахаров был наиболее опасен для режима: его не решились посадить, ограничились ссылкой, его авторитет на Западе был сравним с солженицынским (и к середине 80-х превосходил его — поскольку Солженицын с Западом поссорился), он был из неуязвимых врагов — ибо не просто безупречно себя вел и ничем себя не компрометировал, но происходил из бывших друзей, опор и столпов. Если объявлять таких врагами, придется, как в сталинские времена, истреблять всех, кто «покрывал». А таких было — вся ядерная отрасль.
Преображение Сахарова из ведущих секретных физиков в вожди инакомыслия — едва ли не единственный факт советской истории, из которого постсоветская власть сделала реальные выводы. Сознательно или на уровне инстинкта, — судить не берусь.
Революции, учит статистика, редко происходят в нищие годы — чаще на подъемах, когда у людей есть что пожевать и можно задуматься о собственном достоинстве. И революционеры, по крайней мере успешные, принципиальные, прозорливые, редко выходят из угнетенного класса: самые опасные враги режима — из элиты.
Обосновать эту закономерность нетрудно: во-первых, лучшая политика — бескорыстие, ибо корысть легко удовлетворяется, причем немногим, да и перекупить алчного противника значительно легче. Как говаривал Андропов, имея в виду массы, «дадим колбасы, не захотят никакой свободы»; и нулевое десятилетие отчасти подтвердило его правоту. Выходцы из этой спецслужбы вообще обычно циники и думают о людях очень дурно, хоть люди и заслуживают того. Во-вторых, Россия так устроена (хотя закон этот срабатывает и вне ее), что социальное расслоение здесь чудовищно — угнетенные до того унижены и оскорблены, что сил и ума вступиться за себя им попросту недостает. И, в-главных, революционеру позарез нужно чувство собственного достоинства — а оно, так уж повелось, воспитывается прежде всего в элите. Встречается-то и в массах, кто спорит, — но только у элиты оно по-настоящему обострено. Пожалуй, чтобы вступить тут в конфликт с властью, нужно преувеличенное самолюбие. Именно элита негодует, когда наступают на ее права и привилегии, потому что у нее они есть. Потому революционеры в России — почти всегда из дворян, военных или номенклатуры: из тех сред, где понятие чести особенно значимо.
Сахаров был одинаково искренен, когда служил Советскому Союзу, когда пытался его улучшать и когда, осознав невозможность улучшений, вступил с ним в прямую конфронтацию. В пятидесятых, шестидесятых и семидесятых он поступал в строгом соответствии со своими понятиями о гражданском долге. Можно обсуждать его убеждения, спорить о том, в чем он был наивен, а в чем, напротив, пророчески прав, но Россия ведь, повторюсь, страна неидеологизированная, здесь ценятся не взгляды, а их наличие и готовность отстаивать. Сахаровский modus vivendi значительней его политических взглядов, весьма приблизительно определяемых как либеральные. Сахаров не был убежден в фатальной обреченности СССР, он искренне рассчитывал на конвергенцию с Западом — и в этом совпадал с множеством советских прагматиков-технократов. Думаю, он был прав, хотя опять же не в этом дело.
Важно, что Сахарова не удавалось ни запугать, ни запутать, ни нагнуть, ни подкупить — система имела дело со своим порождением, причем из лучших. Сахаров вышел из превосходной среды — не просто научной, а тепличной; не следует путать закрытость оборонной элиты с изолированностью шарашки, хотя нынешние снобы нет-нет да и обзовут шарашкой сам ФИАН.
СССР — да и Россия в целом — не силен по части производства товаров народного потребления, но является истинным чемпионом по созданию сред. Закрытое общество — особенно такое, в котором религия табуирована или присвоена государством, — в изобилии плодит секты, то есть такие же закрытые модели с высоким градусом дискуссий, внутренней борьбы и невротизации. В сущности, при авторитаризме каждый отдельный гражданин сам себе секта. Однако из таких сред выходят отличные люди — стоит вспомнить новосибирский Академгородок, закрытые институты, литературные объединения… Петр Григоренко — другой прославленный диссидент — был генералом. Да ведь и Солженицын был, как ни крути, известнейшим советским прозаиком, кандидатом на Ленинскую премию. В противоречие с системой входят, как правило, не те, кого она привычно и как бы не замечая использует, и даже не те, кого давит, а те, чьи амбиции она ограничивает. Это жестокий, но справедливый закон. Все прочие — не революционеры, а примитивные и отходчивые мстители.
Так вот, если нынешние времена чем и отличаются по-настоящему от советских, — помимо упрощения и минимизации всего и вся да наличия всероссийской кухни в виде интернета, — так это отсутствием сред или, во всяком случае, установкой на их искоренение. Вместо них предлагаются суррогаты, где ученые должны резвиться под присмотром начальства. Есть, конечно, и Дубна, и Новосибирск — но там живы традиции вольномыслия.
У нас вообще нынче делается все, чтобы истребить самые предпосылки для создания среды: истребляют лучшие школы (закрывают Донской лицей, сделали платным центр детского творчества в бывшем Дворце пионеров), душат образование непрерывными реформами, разоряют фундаментальную науку, растлевают бестолковыми подачками и все той же нищетой репертуарные театры, где скандал следует за скандалом…
Когда стране, по-платоновски говоря, «некуда жить», нормальной элиты в ней быть не может — только финансовая. А попытки сделать Сахарова из Прохорова обречены — при всем уважении к миллиардеру, согласившемуся на столь безнадежное дело, как поправка имиджа системной оппозиции в условиях господства серых, а может, уже и черных.
Так что нынешняя российская власть может спать спокойно. Таких врагов, как Сахаров, у нее не будет.
Враги, которые у нее в результате будут, окажутся гораздо хуже.
19 мая 2011 года
Едем, едем и поем
Ровно 75 лет назад, 25 мая 1936 года, на экраны СССР вышла эксцентрическая комедия Григория Александрова «Цирк» — по мотивам пьесы Ильфа, Петрова и Катаева «Под куполом цирка», триумфально шедшей в московском «Мюзик-холле» с декабря 1934 года.
Все три соавтора единогласно убрали свои фамилии из титров, потому что Александров, оставив в неприкосновенности общий контур сюжета, снял кино в совершенно другой тональности.
Ильф и Петров, правду сказать, считали главного советского комедиографа образцом глупости и отказывали ему в каком бы то ни было вкусе; но с «Цирком» случился парадокс, вообще характерный для искусства дурных эпох. То, что хорошо сделано, отражает эти самые эпохи далеко не так наглядно, как творения графоманов и конъюнктурщиков. В шедевре всегда видно автора, он заслоняет время.
Патриотический, глубоко идейный «Цирк» Александрова хоть и смешит сегодняшнего зрителя главным образом лобовой агитационностью, вписанной в цирковой антураж, — а все-таки о советском периоде русской истории, равно как и об ее механизмах в целом, он говорит больше и ясней, чем замечательная, без дураков, ильфо-петровская комедия. Иногда, кстати, поправки цензоров, убиравших из советского кино острые моменты, оказывались инуитивно гениальными — картина приобретала символическое, вневременное звучание. Испортив пьесу, Александров, сам того не желая, создал выдающуюся историософскую метафору.
Ильф и Петров при участии своего литературного крестного отца Катаева искренне пытались улучшить если не советскую власть, то во всяком случае контекст, атмосферу, состав воздуха. Их искренняя, хоть и не без дружеской насмешки, американофилия, за которую так прорабатывали «Одноэтажную Америку», связана с искренней надеждой обоих соавторов на построение справедливого общества, причем Америка — в чем они, кажется, и себе не признавались — представилась им наиболее убедительной моделью такого общества, при всех своих гримасах.
