Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Известия»
Кстати, поздравляю с днем рождения Бориса Натановича Стругацкого. Это ж надо так все понимать.
15 апреля 2011 года
К нам едет, едет, едет
Ровно 175 лет назад, 19 апреля 1836 года, в Александринке впервые давали «Ревизора». Вопреки советскому литературоведению Николаю I пьеса понравилась (он-то и разрешил ее по настойчивой просьбе Жуковского). Знаменитая реплика «Всем досталось, а мне больше всех» ― лукава: пьеса Гоголя чрезвычайно льстила самолюбию императора, ибо показывала, с чем приходится иметь дело.
Гоголевская комедия ― в некотором смысле загадка отечественного репертуара. Что у нас есть в смысле хитов, кроме «Горя от ума», «Ревизора», примерно четверти наследия Островского, всего Чехова и «На дне»? Но из всей этой невеликой плеяды именно Гоголь с «Ревизором» остается чемпионом актуальности: как заметил недавно умный критик, «Ревизора» невозможно провалить. Сила текста такова, что вытянет любую постановку.
Тургенев, вспоминая о первом публичном чтении «Ревизора» у Жуковского, подчеркивал гоголевскую абсолютную серьезность, даже наивность: он зачитывал комедию, как отчет о научном эксперименте с поразившими его самого результатами. Отчасти так оно и есть: человек, выросший в Малороссии, идеально ориентирующийся в ее мифопоэтическом пространстве и в гротескном мире ее старосветского дворянства, исследует явившийся ему мир российской бюрократии: как хотите, а взгляд Гоголя на Россию есть взгляд именно сторонний. Так смотрит пришелец с жаркого и щедрого юга, где все друг другу как-никак родня, на жестокий север, где всех связывают даже не родственные, а сугубо коррупционные отношения; где человек принципиально неважен, а важна его функция ― и потому Хлестакова принимают за Ревизора, а Чичикова ― за капитана Копейкина; где подкладывают заезжему проходимцу дочь, а понадобится, и жену; где больные, как мухи, выздоравливают, где положение весьма печально, но, уповая на милосердие Божие, за два соленых огурца и полпорции икры… Именно взгляд чужака, путешественника в жестоком, экзотическом, но чужом, а потому забавном мире позволил Гоголю вычленить три ключевые ситуации в русской жизни, схемы, на которых и стоит вся, как модно теперь говорить, матрица. Они же ― три главных гэга «Ревизора», двигатели сюжета, триггеры, запускающие зрительскую реакцию радостного узнавания.
Первый ― qui pro quo в бюрократическом варианте. Во французском водевиле, скажем, механизм тот же ― но там любовницу принимают за жену или садовника за любовника; в России смешно не то, что Хлестакова приняли за Ревизора, а то, что он с этой ролью блестяще справился. Игорь Терентьев, в чьей постановке немая сцена увенчивалась выходом того же Хлестакова в качестве уже настоящего Ревизора, был глубоко прав именно потому, что настоящий инкогнито из Петербурга мог быть кем угодно: пьеса написана, исполнитель ничего не меняет. Может прибыть въедливый аскет, а может ― фитюлька, тряпка; изменится сумма взятки, не более. Функция выше личности, и самое изумительное, что Хлестаков отлично сладил с главной задачей Ревизора: нагнал страху, приструнил, подоил… и если бы по возвращении в Петербург передал куда следует откат ― сахарную голову, процентов десять бумажек, ― лучшего исполнителя нельзя было бы желать.
Второй механизм ― поведение русского человека, попавшего «в случай». Карьера в России, как знаем мы все, делается не упорным трудом и даже не интеллектуальным прорывом ― такие случаи известны, но единичны; чаще персонажа возносит к вершинам славы и богатства совершеннейшая чушь, вроде рождения в определенном городе, дружбы с определенными людьми или своевременного распития с ними чего-нибудь бодрящего.
Потому большинство российских персонажей, вознесенных на верха, не имеют ни сколько-нибудь внятной программы действий, ни навыка приличного поведения, и в девяти случаях из десяти перед нами чисто хлестаковское поведение ― забвение всех норм, бешеное хвастовство, идиотские прожекты и самозабвенное вранье. Редкий российский чиновник, попавший в случай, не заводит себе тридцать пять тысяч одних курьеров, не начинает хапать в титанических масштабах и не предается самому беспардонному лабардану ― просто потому, что больше ему делать нечего; большинство местных карьер сделано по самому хлестаковскому сценарию ― и потому почти все наши первые лица немедленно заказывают себе политическую философию и всегда находятся желающие им ее сочинить. Собственная же их философия чаще всего одна: это та ночная мысль, которую неотступно думают все они, просыпаясь иногда с похмелья после очередного лабардана: «Что ж я вру… Я и позабыл, что живу в бельэтаже…»
Но совершенно прогнать эту память нельзя ― и потому третий угаданный Гоголем механизм местной жизни состоит в неотступном и всеобщем, гипнотизирующем и парализующем страхе окончательной расплаты. Всем есть за что бояться, все виноваты, каждый занимает не свое место, и потому решительно вся Россия ― от Хлестаковых до Городничих, от Осипов до унтер-офицерских вдов ― ждет единственного момента истины. Вот сейчас мы играем эту комедию, одни изображают градоуправление, другие ― ревизию, но распахнется дверь, и слуга известит нас о приходе последнего и абсолютного Ревизора. Он придет, не может не прийти. Смысл нашей жизни ― его ожидание. И будет немая сцена.
А потом все то же самое.
19 апреля 2011 года
У Фрейда на кушетке
Зигмунд Фрейд, чье 155-летие весь мир отметит 6 мая, посторонился и пропустил в кабинет новую пациентку. Все-таки его не зря предупреждали, что она очень большая. Еще и на кушетке не поместится, подумал он с тревогой. Но она поместилась ― за последнее время ее масштаб несколько поджался.
― Расслабьтесь, не смотрите на меня и отвечайте как можно откровеннее,― произнес он обычные слова, с которых всегда начинал прием.― Что вас беспокоит?
― Много всего, доктор,― отвечала пациентка, тревожно ворочаясь.― Сны мучают, например.
― Сновидения? ― оживился Фрейд.― Очень интересно. Что же вам снится?
― Ну… ― Она явно стеснялась.― Неприлично всяко.
― Не смущайтесь,― подбодрил психоаналитик.
― Ну, что будто бы меня это, и я от этого становлюсь очень великая, и сама всех это,― выговорила она наконец, краснея от смущения и удовольствия.― Как сказать… я хорошо себя чувствую, только когда меня это.
― Но это обычное женское сновидение,― разочарованно заметил Фрейд.
― Нет, доктор, вы не скажите!― Она не желала признавать своей обычности.― Во сне меня это ― и я такая великая! А просыпаюсь,― чуть не плакала она,― и ничего, ничего… А еще, доктор, мне снится, что я детей своих это.
― Есть дети? ― заинтересованно спросил Фрейд.― Много?
― Ой, много,― махнула она рукой,― больше, чем надо. Куда мне стока? Плодятся и плодятся, ползают и ползают. И будто во сне я их это, а они крепчают! Просыпаюсь ― а они разбежалися все.
― Куда разбежалися? ― не понял психолог.
― Да кто куда,― безразлично ответила она,― кто в Париж, кто в Штаты… Сволочи неблагодарные. Я их это, а они бегуть…
Фрейд что-то записал в книжечке.
― Скажите,― спросил он осторожно,― вот эта связь между «это» и величием… она давно образовалась в вашем сознании?
― Всегда так было,― пожала она плечами.― У вас разве не так?
― У нас по-разному,― уклончиво ответил Фрейд.― Ну-с, что еще волнует?
― Выбрать не могу,― отвечала она сокрушенно.― В последнее время вообще разучилась. Раньше хоть как-то могла, а теперь даже из двух трудно.
― В каком смысле? ― не понял венский специалист.
― Ну вот… ― Она затруднилась с ответом.― Как если бы двое, так? А я и не знаю, которого надо. Они мне оба вроде как без надобности, а вместе с тем я жить без них не могу. И вот смотрю: который? И не могу. Я уж их спрашиваю: робяты, вы скажите, кто из вас-то? А они говорят: не беспокойтесь, мы решим.
― Ага,― важно сказал Фрейд.― В таких ситуациях мы обычно рекомендуем попробовать третьего…
― Это никак!― замахала она руками.― Это ни под каким видом! Вы что, доктор, вы эти гадости другим предлагайте, а я девушка честная. Я из двух-то с трудом…
― Ладно,― согласился врач.― На что еще жалуетесь?
― Я никогда не жалуюсь,― возразила она с достоинством,― еще чего! Я великая, доктор, вы как со мной разговариваете вообще! Я лежу отсюда и досюда, а вы ― «жалуетесь»! Это вы жалуетесь, а я горжуся! Я думала, вы приличный человек, а вы, кажется, из этих…
― Из этих,― печально подтвердил Фрейд.― Хотите поговорить об этом?
― Хочу,― подтвердила она мечтательно.― Я в последнее время больше ни о чем и не могу почти. Раньше ― культура там всякая, кино, театр… Опять же ракеты… А сейчас все больше меня тревожит национальный вопрос и еще отчасти тарифы. С бензином вот проблема у меня. Вообще,― увлеклась она,― вы не знаете, доктор, отчего это бывает такая болесть, что все вроде есть, а ничего вроде нету? Я как подумаю иногда ― столько во мне всего, и даже детей, а поговорить не с кем! Это все враги, мне кажется, правда же, доктор? Это же все фобия у них, бывает такое?
