Алексей Смирнов - Антология публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012
Я сам не поклонник поэта и писателя Андреева, я поклонник человека Андреева, а точнее – типа человека, воплощенного Андреевым. Все, кто знал известного политического деятеля возрождения Израиля Жаботинского, были его поклонниками как самого блестящего собеседника его эпохи, не придавая большого значения его стихам и переводам. Так же почитали когда-то устного Чаадаева и Тютчева, влиявших на свое время не своими письменными свидетельствами, а блестящей устной речью. Так же влиял и Андреев на свое время – пообщавшись с ним, слушатели думали: еще жива душа свободной, непорабощенной России.
Мать Андреева – “дама Шура”, как называл ее немного влюбленный в нее Горький, – умерла родами второго сына Даниила. Отец – Леонид Андреев – возненавидел ребенка, отнявшего у него страстно любимую им жену, не хотел его видеть и отдал сына воспитывать в семью сестры жены и ее мужа доктора Доброва, где мальчик и вырос. Из особняка Добровых в Левшинском переулке, где он прожил всю свою жизнь, Андреев был забран на Лубянку, и заодно с ним арестовали большинство обитателей этого еще допожарного здания. Проходя по Левшинскому переулку, я обычно присаживаюсь, постелив газету на уцелевший белокаменный фундамент добровского особняка, так как сейчас, в лужковской Москве, все скамейки выломаны, а парадные старых зданий превращены в туалеты. Помня об обстоятельствах своего рождения, Андреев с суеверным ужасом относился к проблеме беременности и родов, и когда моя мать забеременела мною, то он очень переживал. Особенно до войны и до второй женитьбы на Алле Александровне Андреев часто бывал у моих родителей, где его особенно тепло привечала моя мать, пережившая с детства, как дочь казачьего атамана, близкого к двум последним императорам, долгие гонения и притеснения от большевиков и потому особенно внимательная ко всем гонимым и преследуемым. Уехав летом в Крым, Андреев писал матери письма и открытки, сообщая, что он молится за нее и за ее будущего ребенка, то есть за меня.
Родившись, я получил общий сепсис, и академик Сперанский, тогдашнее медицинское светило, провел на мне эксперимент, сделав мне впервые в СССР глобальное переливание крови. “Все равно умрет, давайте попробуем”, – сказал он. Все рожденные в 1937 году по разным причинам придают некоторое значение этой дате, хотя среди тогда рожденных младенцев большинство были дети палачей и их пособников. Сам Андреев не пытался заводить детей, но его жены, как мне известно, не делали от него абортов. Прадед Даниила Андреевича был уездным предводителем дворянства в Орловской губернии и завел ребенка от таборной цыганской певицы, как говорили – редкой красавицы. Все мужчины – ее потомки были красивы особой южной красотой, и за ними всю жизнь бегали женщины, грубо принуждая их к сожительству. Моего отца, смолоду горбоносого дворянина с эспаньолкой, преподававшего в институтах, тоже сильно преследовали студентки, присвоившие ему кличку “Иисус”, и различные сексуально неустроенные женщины, требовавшие от него детей. Я знаю, что и Андреев, и мой отец очень жаловались друг другу на женский сексуальный терроризм и делились опытом, как отделываться от назойливых дам. Подобным же женским насилиям и приставаниям всю жизнь подвергался и я, но не был всегда так стоек, как мой отец и его друг, мой фактический крестный отец, молившийся за меня своим, только ему известным божествам. Андреев не был бахай, но был всебожник, и у нас с ним есть некое сходство в мистическом восприятии самой идеи Бога. Я свой человек не только в православных храмах всех ветвей и юрисдикций, но и в дацанах, в синагогах, в протестантских молельных домах, но только не в католических костелах, где существует тоталитарная система подчинения церковной иерархии и где Бог приобрел материального заместителя. Я не вижу особой разницы между Ватиканом, красным Кремлем и гитлеровским Берлином. Очень часто все эти три тоталитарные организации действовали дружно, в том числе и в еврейском вопросе, оправдывая и поощряя насилие. Теперешний Войтыла недаром, прилетев в Грецию, сразу стал кланяться византийской земле за все вековые гадости Ватикана. Фактически красным ермолкам надо кланяться на все четыре стороны света и просить у всех прощения за свои моральные и физические преступления. Апологетикой Ватикана Андреев никогда не занимался, отдавая предпочтение различным католическим сектам, вроде альбигойцев, и закрытым рыцарским орденам.
Эти строки я пишу за письменным столом, где когда-то Андреев, выйдя из тюрьмы, писал свою “Розу мира”, а за окнами липы и березы, опавшие листья с которых он босиком собирал осенью и жег костры. Я знаю, что он очень любил засыпать под вскрикивания подмосковных электричек и гул высоко в небе парящего одинокого самолета. И я тоже люблю всю эту какофонию, но я еще привык хорошо, крепко спать в аэродромных гостиницах под рев моторов и турбин стартующих самолетов. Я много раз слушал, как он читал свои стихи, прислонившись к теплой металлической угольной печке, и все они обязательно вторичные, с чужими интонациями и довольно благозвучные, но они ему служили не для стихотворного самовыражения, а для передачи своих душевных нюансов и историко-мистических окровений. У Андреева есть отдельные очень хорошие пантеистические стихи о природе, ну прямо для школьных хрестоматий рядом с Фетом и Буниным, а так он обычно бегло литературен и гладок, как штатный газетный поэт, который может и спросонья писать среднепрофессионально. Он пытался ревизовать русскую историю, ища в ней скрытый, близкий ему смысл. В русской истории, как в выгребной яме или как в мерцающем сталактитами подземном гроте, все можно найти, особенно если этого очень хочется. Теперь и в фашизме и большевизме ищут мистических откровений, поэтизируя обычное мерзкое мокрушество и бандитизм. Современная русская жизнь пуста, убога, и многое из прошлого ушло в забвение.
Отдельной статьею андреевского творчества был его роман “Странники ночи”, по-видимому более профессионально изощренный, чем андреевское стихотворчество. Роман опирался на стилистику Андрея Белого, и Ковалевский, как литератор более изощренный, чем его ученик, считал его интересным и сожалел о его сожжении в лубянских печах. И по совокупности антибольшевистских высказываний, и за роман, переполненный ими, Андреева должны были расстрелять, но вышел какой-то закон, и ему дали двадцать пять лет именно тюрьмы, а не лагеря. Тут еще была одна деталь – в начале войны в добровском особнячке, в гостиной с ампирными колоннами и роялем, у которого когда-то пели и Собинов, и Шаляпин, собрались приятели Андреева и, подпив немного водочки, составили декларацию и список будущего правительства свободной от красных России. Утром, проснувшись, этот список не сожгли, а засунули в рояль, и он попался в лапы чекистов. Кстати, в рояле было не только кое-какое убогое золотишко, но и пачка писем Горького и к “даме Шуре”, и к Леониду Андрееву, которые не считали этичным публиковать и которые сожгли чекисты. Погубила Андреева, и всю ее родню, и весь круг его друзей Алла Александровна, которой надоело быть женой нищего подпольного гения и которая возжелала ему славы, организуя читки романа. Держать его надо было в укромном месте или переправить за границу под вымышленной фамилией. Учиться и учиться им всем было у Солженицына, уже посидевшего и знавшего все ухватки лубянцев. Коваленский все это понимал и отговаривал Андреева от этих пагубных читок, но, как говорится, “ночная кукушка перекукует”. Мой отец в те годы от страха никуда не ходил и потому и спасся.
Меня часто занимала мысль – каков мог бы быть русский интеллигент в двадцатом веке, не случись красного октября и не вырежи большевики почти поголовно русские культурные сословия. С теми же евреями дело было попроще – большевики убрали позорную черту оседлости, и они в своей массе ринулись из местечек к образованию, закрыв при этом глаза на ужасы большевизма. Но образованные и буржуазные евреи сполна разделили судьбу и участь погибшей русской интеллигенции. Андреев – случайно выживший потомственный русский интеллигент, не давший себя сломить, и в этом своем качестве он достаточно уникален. Он не занимался по ночам антисоветчиной, днем угождая режиму и его сатрапам. Днем Андреев ради пропитания ходил по учреждениям и жэкам, берясь за любую шрифтовую копеечную работу. Он, как профессиональный шрифтовик, даже вошел в горком графиков – тогда это была чисто прикладная организация, это уже при Андропове чекисты сделали из нее свой филиал. Изобразительный фактор был свойственен всей андреевской семье, и Леонид Андреев обвешал свою финскую дачку на Черной речке большими масляными своей работы копиями с офортов Гойи, где изображена всякая крылатая нечисть с когтями. Присутствие Бога и дьявола как вполне конкретных личностей чувствовал и Даниил Андреев, писавший, что в молодости он, движимый дьяволом, замучил какое-то животное и потом долго мучался раскаянием.
