Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога
А в Павловской слободе под Нижним Новгородом работали тысячи умельцев-слесарей, чуть ли не всю Россию снабжая отличными ножами своей работы и удивительными замками: и внутренними – для сундуков, укладок да шкатулок, с «музыкой» (при повороте ключа в замке раздавался мелодичный звон множества подобранных в тон стальных язычков) и навесными – от огромных амбарных, с затейливыми ключами, вплоть до самых миниатюрных, помещавшихся на ногте. Скучно мастеру все рыночный товар гнать, вот и начинал он придумывать, чем бы ему все в том же кабаке в воскресенье перед товарищами похвастаться, вот и сделает цепочку из десятков таких миниатюрных замочков. Тула считается нынче самоварной столицей. А ведь эти десятки тысяч самоваров и на купеческих фабриках, и по домам делали все те же кустари, вручную выколачивая затейливой формы тулово, конфорки и поддувальца, впаивая отлитые такими же умельцами фигурные краны и ручки. Но Тула была еще и оружейным центром. На тульских (а еще и на сестрорецких, ижевских, воткинских) казенных оружейных заводах делали стандартное оружие для армии и флота. А вот охотничьи ружья с гравировкой и насечкой да с переливчатым воронением и многочисленные револьверы гражданского образца да дуэльные пистолеты по домам делали все те же рабочие-кустари. Казенный мастеровой Левша блоху все же у себя в домашней мастерской подковал. Но Тула еще и была центром ювелирного производства. У русских писателей XIX в. – у Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, А. И. Эртеля можно встретить мимохожее упоминание о «тульских булавках и кольцах. Из отходов оружейного и самоварного производства, из обрезков серебра, томпака, мельхиора, а то и из простых латуни и меди миллионами делались булавки для галстуков, кольца, перстни, серьги, браслеты, затейливые пуговицы, расходившиеся в коробах офеней по всей необъятной России. Да мало ли талантов было в русской земле, мало ли умелых рабочих рук, мало ли голодных ртов – всех не упомнишь и не перечислишь.
Глава 12
Прислуга
Исследуя «рабочий вопрос», историю рабочего класса, историки всегда имеют в виду рабочих в нашем современном смысле слова – промышленных, трудившихся в тяжелой, легкой и добывающей промышленности. Это и понятно: им принадлежала (или приписывается) ведущая роль в революционном движении и превращении царской, капиталистической России в социалистическую. Между тем имелась еще огромная масса людей, работавших по найму, то есть бывших рабочими, но только не транспортными или фабрично-заводскими. Это прислуга разного рода, или, как сейчас сказали бы, лица, работающие в сфере обслуживания. Ресторанные официанты и половые трактиров, горничные и лакеи, няньки, дворники, кучера, им же в тогдашней России не было числа – в буквальном смысле, поскольку статистика такого рода практически отсутствовала. Но вот в Петербурге на 1900 г. числилось домашней прислуги, в основном женщин, – 100 тыс. человек! В Лондоне в конце XIX в. из каждой тысячи женщин состояло в качестве домашней прислуги 42, а в Петербурге – в 4,5 раза больше; на тысячу петербуржцев-мужчин к домовой и домашней прислуге принадлежало 59 человек, а в Лондоне – 7. Вот что значила привычка к разного рода «послугам» в стране, недавно расставшейся с крепостным правом.
Как вспоминал С. Е. Трубецкой, сын либерального профессора, ректора университета, философа Е. Н. Трубецкого: «Несмотря на нашу «скромность» в еде, иметь кухарку, а не повара, даже на ум не приходило, а повару еще был нужен помощник, а еще на кухне считалась необходимой специальная судомойка. Все это на семью из четырех человек (потом – пятерых, когда родилась сестра Соня). Еще была многочисленная прислуга, штат которой, искренно, казался нам очень скромным по сравнению, например, с большим штатом людей у Дедушки Щербатова…» (181; 20). В других местах воспоминаний Трубецкого попутно упоминаются подняня (помощница няни), выездной лакей Алексей, подававший на стол лакей Иван, гувернантка… И это – в 90-х гг. XIX в., в хотя и княжеском, но либеральном семействе. Считалось, что даже одинокий человек достаточно высокого положения должен иметь камердинера, горничную для уборки комнат и повара или кухарку. Вспомним знаменитую картину П. А. Федотова «Свежий кавалер»: мизерный петербургский чиновник, живущий на чердаке, разгуливающий босиком и в рваном халате по явно единственной комнате (здесь шла ночная пирушка, здесь же он бреется и завивается перед уходом на службу – значит, нет отдельной спальни), обладатель драных сапог – и кухарка, возможно, приходящая прислуга «за все»! В картине И. Е. Репина «Не ждали» подчеркнуто демократическому семейству, куда возвращается с каторги или из ссылки отец или старший брат, о появлении этого «революционера-демократа» докладывает горничная. А можно вспомнить историю знаменитой коммуны, организованной писателем-шестидесятником В. А. Слепцовым. В огромной квартире, снятой им на гонорары, совместно проживало более десятка людей, увлеченных идеями революции и социализма. Тем не менее никто из «коммунарок» не считал возможным заниматься хозяйством, и приходилось нанимать кухарку, обсчитывавшую и обворовывавшую «господ» (никто не хотел заниматься учетом расходов), и, вероятно, и иную прислугу – кто-то же должен был убирать комнаты, вечно наполненные гостями-демократами. Для тогдашних революционеров-демократов наличие прислуги было столь же естественным, как и для консерваторов-аристократов. Недаром в тюрьмах камеры политических заключенных (большей частью из «господ») убирались по утрам уголовными заключенными.
На конец XIX в. в Петербурге насчитывалось до 40 тыс. поденщиков, 15 тыс. курьеров, сторожей, других низших служителей в казенных, общественных и частных учреждениях.
Трудно достоверно сказать о материальном положении этой бесчисленной прислуги: большей частью и мемуаристы, и беллетристы XIX в. лишь вскользь, походя, упоминают о ней, словно о мебели. К счастью, в 40-х гг. в русской, преимущественно петербургской, литературе сложился целый жанр «физиологического очерка»: небольших лирических, юмористических или сатирических рассказов о жизни городских низов. Н. В. Гоголь, Ф. В. Булгарин, В. И. Даль, Д. В. Григорович, плодовитый А. П. Башуцкий и другие описали читателю дворников, разносчиков, водовозов, гробовщиков, свах, мелких чиновников, шарманщиков, приказчиков… Где же и родиться было этому очерку, как не в огромном Петербурге с его тысячами аристократов и прохвостов, чиновников, офицеров, купцов, тех же литераторов, которых обслуживали десятки тысяч незаметных «гномов земли», сливавшихся в неразличимую массу «людей».
Вот очерк известного только своим словарем В. Даля (казака Луганского) «Петербургский дворник»: «До свету встань, двор убери, под воротами вымети, воды семей на десяток натаскай, дров в четвертый этаж, за полтинник в месяц, принеси. И Григорий взвалит, бывало, целую поленницу на плечи, все хочется покончить за один прием, а веревку – подложив шапку – вытянет прямо через лоб и только после потрет его, бывало, рукой.
Тут плитняк выскреби, да вымети, да посыпь песком – улицу вымети, сор убери; у колоды, где стоят извозчики, также все прибери и снеси на двор… Тут, глядишь, – опять дождь либо снег, опять мети тротуары – и так день за днем. Во все это время и дом стереги, и в часть сбегай с запиской о новом постояльце; на ночь, ляжешь не ляжешь, а не больно засыпайся: колокольчик под самой головой, и уйти от него некуда, хоть бы и захотел, потому что и все-то жилье в подворотном подвале едва помещает в себе огромную печь. Сойдите ступеней шесть, остановитесь и раздуйте вокруг себя густой воздух и какие-то облачные пары; если вас не сшибет на третьей ступени обморок от какого-то прокислого и прогорклого чада, то вы, всмотревшись помаленьку в предметы, среди вечных сумерек этого подвала увидите, кроме угрюмой дебелой печки, еще лавку, которая безногим концом своим лежит на бочонке; стол, в котором ножки вышли на целый вершок поверх столешницы, а между печью и стеной – кровать… Подле печи три коротенькие полочки, а на них две деревянные чашки и одна глиняная, ложки, зельцерский кувшин, штофчик, полуштофчик, графинчик, какая-то мутная, порожняя склянка и фарфоровая золоченая чашка, с графской короной. Под лавкой буро-зеленый самовар о трех ножках, две битые бутылки с ворванью и сажей, для смазки надолб, и, вероятно, ради приятного, сытного запаха, куча обгорелых плошек. Горшков не водится в хозяйстве Григория, а два чугунчика – для щей и каши… Тулуп и кафтан висят над лавкой, у самого стола… В углу образа, вокруг вербочки, в киоте сбереженное от Святой яичко и кусочек кулича, чтобы разговеться на тот год; под киотом бутылочка с богоявленской водой и пара фарфоровых яичек. Об утиральнике, который висит под зеркальцем в углу, подле полок, рядом с Платовым и Блюхером, надо также упомянуть… утиральник этот упитан и умащен разнородной смесью всякой всячины досыта, до самого нельзя, и проживет, вероятно, в этом виде еще очень долго, потому что мыши не могут его достать с гвоздя, а собак Григорий наш не держит…
