Александр Жабинский - Другая история литературы. От самого начала до наших дней
Такие простенькие, наивные стихи как раз свойственны эпохе. Но тут же, в сборниках европейских и византийских произведений XII века, опубликованы масштабные литературные полотна, воспевающие античных героев, выполненные в классическом стиле, иногда содержащие прямые обращения к древним авторам. Даже одна лишь разностильность этих работ может вызвать у непредвзятого читателя недоумение, нас же, предлагающих свою хронологию и объясняющих механизм построения традиционной истории, особенно волнует несовпадение стиля с нашей синусоидой.
Для «греческих» работ возможный выход мы показали в предыдущей главе: они должны быть датированы по «византийской» волне синусоиды. Теперь мы покажем, что не только греческие, но и многие латинские произведения XII века нужно отнести к XIV–XV векам; так все приходит в норму: ведь в этих веках мы в изобилии встречаем и сходные литературные приемы, и склонность к антике! Приходится признать, что многих латинских авторов, в том числе и национальных авторов Европы (англичан, французов) следует датировать по «византийской» волне.
Вальтер Шатильонский (XII век). «АЛЕКСАНДРЕИДА»:В детские годы, когда еще были пухом покрыты
Мальчика щеки, когда на лице не курчавился волос,
С Марсом поспорить он не был готов, но всем своим сердцем
Рвался к оружью: слыхал он не раз, что должны быть подвластны
Земли Пеласгов отцу, но их, подчинив себе, Дарий
Держит под игом; и мальчик, разгневан, вскричал, негодуя:
«О, как медлительно время течет! Когда же удастся
Мне, в смертельном бою, взмахнув мечом засверкавшим,
Сбросить персов ярмо? Когда мне удастся, тирану
Медленный бег колесницы пресечь нападением быстрым,
Войско повергнуть в смятенье? Когда же львенок поднимет
Знамя свое? И когда же, увенчанный шлемом, он сможет
С мощным сразиться врагом? И разве в своей колыбели
Не был младенцем Алкид, когда двух змей кровожадных
Он, задушив, умертвил? А разве бы я не решился
Подвиг такой же свершить, когда б до сих пор не внушало
Мне ребяческий страх Аристотеля славное имя?
В возраст двенадцатилетний – пусть тело еще не окрепло —
Доблесть души велика; возмещают цветущая юность,
Пылкий задор недостаток годов! И доколь меня будут
Сыном считать Нектанеба? Нет, выродком я не останусь!»
Так он сам с собой говорил в негодующем сердце…
Можно ли здесь говорить о «варварском простодушии», столь свойственном XII веку, – если судить о нем по произведениям изобразительного искусства этого же времени? Ни в коем случае. Мы привыкли прилагать слово «гуманизм» к XV–XVI векам, но оказывается, что в XI–XII веках жили и творили сплошь гуманисты. Они пишут на античные сюжеты и одновременно проявляют светское вольномыслие, свойственное ее возрождению, хотя в то время, которому их приписывают, следовало бы ожидать церковного догматизма. Смешивается все, и это смешение не дает увидеть цельной картины.
Далее приведем произведение того же автора, относимое к жанру «поэзия вагантов». Об этого сорта работах литературоведы говорят: «…удивленная Европа увидела, что мрачное Средневековье умело не только молиться, но и веселиться, и не только на народных языках, но и на ученой латыни». Это – произведение реального XIV века.
Вальтер Шатильонский. «ОБЛИЧЕНИЕ РИМА»:Обличить намерен я лжи природу волчью:
Часто, медом потчуя, нас питают желчью,
Часто сердце медное златом прикрывают,
Род ослиный львиную шкуру надевает.
С голубиной внешностью дух в разладе волчий:
Губы в меде плавают, ум же полон желчи.
Не всегда-то сладостно то, что с медом схоже:
Часто подлость кроется под атласной кожей.
Замыслы порочные скрыты речью нежной,
Сердца грязь прикрашена мазью белоснежной.
Поражая голову, боль разит все тело;
Корень высох – высохнуть и ветвям приспело.
Возглавлять вселенную призван Рим, но скверны
Полон он, и скверною все полно безмерной —
Ибо заразительно веянье порока,
И от почвы гнилостной быть не может прока.
Рим и всех и каждого грабит безобразно;
Пресвятая курия – это рынок грязный!
Там права сенаторов продают открыто,
Там всего добьешься ты при мошне набитой.
Кто у них в судилище защищает дело,
Тот одну лишь истину пусть запомнит смело:
Хочешь дело выиграть – выложи монету:
Нету справедливости, коли денег нету.
Есть у римлян правило, всем оно известно:
Бедного просителя просьба неуместна.
Лишь истцу дающему в свой черед дается —
Как тобой посеяно, так же и пожнется.
Лишь подарком вскроется путь твоим прошеньям.
Если хочешь действовать – действуй подношеньем.
В этом – наступление, в этом – оборона:
Деньги ведь речистее даже Цицерона.
Деньги в этой курии всякому по нраву
Весом и чеканкою и сверканьем сплава.
В Риме перед золотом клонятся поклоны
И уж, разумеется, все молчат законы.
Ежели кто взяткою спорит против права —
Что Юстиниановы все ему уставы?
Здесь о судьях праведных нету и помина —
Деньги в их суме – зерно, а закон – мякина.
Алчность желчная царит в Риме, как и в мире:
Не о мире мыслит клир, а о жирном пире;
Не алтарь в чести, а ларь там, где ждут подарка,
И серебряную чтят марку вместо Марка.
К папе ты направился? Ну, так знай заране:
Ты ни с чем воротишься, если пусты длани.
Кто пред ним с даянием появился малым, —
Взором удостоен он будет очень вялым.
Не случайно папу ведь именуют папой:
Папствуя, он хапствует цапствующей лапой.
Он со всяким хочет быть в пае, в пае, в пае —
Помни это каждый раз, к папе приступая.
Писарь и привратники в этом с папой схожи,
Свора кардинальская не честнее тоже.
Если, всех обславивши, одного забудешь, —
Всеми разом брошенный, горько гибнуть будешь.
Дашь тому, дашь этому, деньги в руку вложишь,
Дашь, как можешь, а потом дашь и как не можешь.
Нас от многоденежья славно в Риме лечат:
Здесь не кровь, а золото рудометы мечут.
К кошельку набитому всем припасть охота:
Раз возьмут и два возьмут, а потом без счета.
Что считать на мелочи? Не моргнувши глазом,
На кошель навалятся и придушат разом.
Словно печень Тития, деньги нарастают:
Расточатся, явятся и опять растают.
Этим-то и кормится курия бесстыдно:
Сколько ни берет с тебя, все конца не видно.
В Риме все навыворот к папской их потребе:
Здесь Юпитер под землей, а Плутон – на небе.
В Риме муж достойнейший выглядит не лучше,
Нежели жемчужина средь навозной кучи.
Здесь для богача богач всюду все устроит
По поруке круговой: рука руку моет.
Здесь для всех один закон, бережно хранимый:
«Ты мне дашь – тебе я дам» – вот основа Рима!
А вот следующее произведение, возможно, надо отнести не к XIV, а к XV веку. Иначе совсем непонятно, о каком разрушении Рима идет речь? Ни в XII, ни в XIV веках (по общепринятой хронологии) Рим, будь то Рим итальянский, или византийский (Константинополь) разрушен не был. А в XV веке пострадали оба.
Хильдеберт Лаварденский (XII век). «ПЕРВАЯ ЭЛЕГИЯ О РИМЕ»:Нет тебе равного, Рим; хотя ты почти и разрушен —
Но о величье былом ты и в разрухе гласишь.
Долгие годы твою низринули спесь, и твердыни
Цезаря, храмы богов ныне в болоте лежат.
Рухнула мощь, эта мощь, приводившая некогда в трепет
Грозный Аракс, что теперь горько о ней же скорбит.
Рим мечами царей, неусыпной заботой сената,
Волею вышних богов мира владыкою был;
Рим, над коим мечтал быть Цезарь единым владыкой,
Властолюбиво поправ дружбу и узы родства;
Рим, усилясь втройне, вражду, преступления, дружбу
Завоевал и пресек и, одаряя, обрел;
Рим, создаваясь, храним был твердо заботами знати,
Силой соседей своих, морем и местом своим.
Дерево, и мастера, и деньги с севера, с юга
Шли, и служило стеной самое место ему.
Щедрыми были к нему и вожди, и счастливые судьбы,
Каждый художник, весь мир Риму дары свои нес.
Град сокрушился, но в честь ему и великую славу
Только одно я хочу вымолвить: это был Рим!
Но ни годов череда, ни меч, ни пламя пожара
Не были в силах дотла славу его сокрушить.
Рим стараньем людей воздвигнут был столь величаво,
Что и старанье богов не сокрушило его.
Мрамор опять собери, и богатства милостью вышней
Нового пусть мастера будут стараться достичь.
Но не удастся создать никогда им подобной твердыни,
Даже развалин ее не восстановят они.
Столько осталось еще и рухнуло столько такого,
Что не сравнимо ни с чем и не воскреснет опять.
Здесь даже боги богов изваяниям сами дивятся
И походить на свои изображенья хотят.
Не в состоянье была дать богам такой облик природа,
В коем их дал человек на удивление всем.
Лики живые у них и, взирая на них, почитают
Дело художника здесь больше, чем их божество.
Город счастливый, когда б у него были власти другие
И не стыдились познать истину веры они!
В книге «Памятники средневековой латинской литературы X–XII веков» сказано: «Хильдеберт Лаварденский был тем из писателей XI и XII вв., в котором дух начинающегося средневекового гуманизма нашел наиболее чистое и ясное выражение… Из трех поэтов «овидианского предвозрождения» на Луаре Бальдерик Бургейльский, пожалуй, самый овидианский. У него нет глубины и ясности Хильдеберта, у него нет учености и достоинства Марбода, он легкомыслен, словообилен и хлопотлив, но в нем привлекательно само непосредственное простодушие, с которым он упивается новым миром, раскрывшимся перед его поколением».
