Сергей Максимов - Лесная глушь
— Ваше царское величество! Извольте напоить-накормить: я вам буду сказки сказывать.
И напоили, и накормили, и на стул посадили.
И стал швец сказки сказывать:
— И как доселева был у меня батюшка, богатейшего живота человек! И он состроил себе дом: голуби по шелому ходили — с неба звезды клевали. У этого дома был двор: от ворот до ворот летом в целый день голубь не мог перелетывать. И на этом дворе был выращен бык: на одном рогу сидел пастух, на другом — другой; во трубы трубят и в рога играют, а друг у друга лица не видят и голосов не слышат. Слыхали ли такую сказку вы, господа бояре, и ты, надежа царь великий?
— Нет, не слыхали.
Шапку взял да и ушел.
Царь видит, что это человек непутный; жаль стало царевну отдать, говорит боярам:
— Что, господа бояре? Скажем ему, что слыхали такую сказку, и подпишемтесь.
Бояре согласились, что слыхали-де такую сказку, и подписались.
На третий день приходит этот портной и говорит:
— Ваше царское величество! Извольте меня напоить-накормить: я вам стану сказки сказывать.
И напоили, и накормили, и на стул посадили.
И стал швец сказки сказывать:
— Как доселева жил-был у меня батюшка, пребогатого-богатого живота человек! И состроил он себе дом: голуби по шелому ходили, с неба звезды клевали. У этого дома был двор: от ворот до ворот летом в целый день голубь не мог перелетывать. И на этом дворе был выращен бык: на одном рогу сидел пастух, на другом — другой; во трубы трубят и в рога играют, а друг у друга лица не видят и голосов не слышат. И на дворе была выращена кобыла: по трое жеребят в сутки носила, и все третьяков. И он в ту пору жил гораздо богато! И ты, надежа царь, занял у него сорок тысяч. Слыхали ль такую сказку вы, господа бояре, и ты, надежа царь великий?
Господа видят, что нечего делать: говорят все, что слыхали.
— Ты, великий царь, занял у моего батюшки сорок тысяч денег: вот, вишь, все господа слыхали. А ты мне денег до сих пор не отдаешь.
И видит царь, что дело нехорошее: надо отдать царевну и полцарства либо сорок тысяч денег.
Отдал ему сорок тысяч денег.
И пошел этот портной опять в кабак с песнями.
Вот и сказка вся.
Мало этих рассказов, — швец, за отсутствием большака, наколет, пожалуй, и дров и воды натаскает в избу; сам и лучины нащиплет. Хоть и поведет он на будущую зиму те же обычные прибаутки, какими тешил и запрошлый год, но ведь и то сказать, ину пору и старое годится, коли хорошо да потешно. Так рассуждая, мужичок любит своих швецов-прибауточников и всегда принимает их радушно и для угощенья их ничем не скупится. В свою очередь, и деревенские ребята любят швецов и ни в чем не отстанут от старших: поят их вином, уступают первое место на супрядках, подводи лишь только белендрясы, чтобы и им было любо да и девкам потешно.
Вот почему швец хотя и шабашит в субботу и ничего не работает в праздник, но зато всегда найдет в праздник теплый угол и горячие щи в любой деревенской избе. Впрочем, это и не так необходимо, потому что холостые ребята утром побывают в селе, а вечером уже непременно до вторых петухов сидят на поседках. У женатого швеца своя компания: он или в избе на полатях, или на крыльце кабака судачит с словоохотливыми мужичками о хозяйственных делах: каково-то Бог даст на будущий год лето, будет ли урожай, да мало что-то снегу выпало: не померзла бы озимь.
Праздник Рождества швец уже непременно встречает за заутреней в сельской церкви своего прихода. И если нет после праздников работ по соседству, он, смотришь, копается около дому: новые дранки на крышу положит; двор вновь выстелет, если есть запасная солома; лаптишки тачает, веревки вьет; себя и своих обшивает, баб уму-разуму учит, — одним словом, исполняет все, что требуется по хозяйству. Там, посмотришь, весной, — он подновляет телегу, снаряжает соху, или косулю, клеплет косы, закупает серпы и незаметно входит в сферу жизни семьянина-пахаря. Чирикает его лопатка по косе где-нибудь на лугах; изогнул он свою спину на пашне и подрезает серпом высокую рожь и пшеницу. Наступит осень — и повез швец-прибауточник целый ворох снопов на своем скрипучем андреце в овин. На другой день он или стоит на запажинах и, высунув из садила голову, кладет снопы на колосницы для просушки, или хлопает молотилом по высушенным и разбросанным по току колосьям. А может быть, везет он, на своем любимом гнедке, в половни уже обмолоченную готовую перхлину.
Одним словом, весной, летом и в начале осени швец ни в чем не отстает от любого своего соседа, мужика-нешвеца. Но лишь только пооблетит весь лист с черемухи, что растет под самыми окнами его избы, и опустеет скворечник, что приделали балуны-ребятишки на длинном шесте подле амбара, — он уже чует близость любимой работы. Кончится в хозяйстве капустница, перемелется собранный хлеб — смотришь, на двор подоспела уже и осенняя Казанская, заволокло снежком всю улицу; валит пар в избу, лишь только отворит баба дверь или волоковое окно; а грачи и вороны так и гоношат, чтобы сесть поближе к трубам на крыше. Пришло время ребятам обновы шить к празднику, шубенку какую или армячишко, — чтоб и на зиму заручка была. И вот дня три или четыре ходит швец по соседям до самой Казанской. А там, смотришь, недели через две или три он начал приготовляться и к дальней дороге.
Дня за два хозяин подговорит прежних товарищей и назначит им время зайти за ним. С вечера накануне велит хозяйке приготовлять путину: одежонку, какая понаберется по скорости, лепешку какую-нибудь с творогом, яиц вкрутую. Сделает на другой день запой с ребятами-спутниками, и снова поплелись швецы по ухабистой дороге в знакомые селения — шутки творить, работу спорить.
Вот вся нехитрая жизнь и работа галицких швецов! Но прежде, чем он сделается независимым хозяином, ему предстоит еще много испытаний, начиная с той поры, как он, парнишкой, расстается с родной избой, до той, когда кончит ученье, т. е. сделается работником-подмастерьем.
Вот как обыкновенно делается это дело: не в силах отцу прокормить большую семью, или проще — зашалился у галицкого мужичка парнишко, ладу с ним не стало, а ведь надо сделать из него путное дело. Вырастет балбесом — ни семье в прок да и себе только маета. Думает, думает отец и ума не приберет, — как бы извернуться с блажным детищем. Ляжет на полати — сон не берет; то и дело перевертывается с боку на бок, только полати скрипят. На лавку ли сядет: закусил клочок бороды и голову повесил, а сам искоса поглядывает и на жену-большуху, и на баловника-парнишку, который вот только что сейчас всех кур бураком с бабками перешугал из коника. Выбежали куры посередь избы и закудахтали, — так что насилу сама уняла. Сели за ужин; ничего большак не ест и словно не глядел бы ни на что. Лег он спать; опять та же дума лезет в голову: в Питер, Нижний, в Москву пустить — баловаться еще пуще станет без родительского смотренья. Наконец кое-как решил поместить балуна около своей деревни, держась пословицы: «Дальше моря — меньше горя».
Встал большак поутру, ухмыляется, так что и бабе-жене любо стало. Ломало, ломало вчера, думает она, словно и невесть что приключилось. Бурей такой смотрит, — инда и словечка боялась промолвить: залепит туза, другой раз не сунешься. А сама крепко следит за распорядком мужа: надел он полушубок, платком и кушаком туго-натуго подвязался; надел на ухо шапку-треух, а сам улыбается и хоть бы словечко промолвил. Берет нетерпеж бабу, и только бы спросить, куда-де собрался, а боязно: ляпнет старый, ни за что ляпнет. Пошел большак к двери и только за скобку…
— Обедать ждите! — таково-то громко промолвил, инда душа в пятки залезла, и повернул на зады. Обогнул вон и бурмистрин овин, и земского клеть назади оставил, и свою баню прошел. «Ну, знамо, куда, как не в Демино!»— решила большуха, следившая за путешествием мужа.
И действительно, вот что случилось: пришел большак прямо в швецову избу, что хозяином всегда ходит и учеников берет на выучку.
— А я к тебе, дядя Степан.
— Милости просим! Что тебе надыть, дядя Митяй?
— Не возьмешь ли парнишку на выучку? Я б Ванюшку свово во бы как рад отпустить.
И дядя Митяй показал рукой на сердце.
— Да ты как его хочешь пустить? Работника, сам знаешь, я не держу: один за всем смотрю; а в ученье я уж взял, признательно, одного молодца. Сам и упросил, сам и выбрал изо всей деревни, что есть смирену. Вишь, ноне я не пойду далеко-то, — хочу около своих походить.
— Яви милость, дядя Степан, не откажи, уважь просьбу-то! Заставь со старухой вечно Бога молить. А уж в другом чем мы не постоим: что хошь возьми, только научи парнишку уму-разуму. Вестимо, как у вас там ведется, — потом и дадим.
