Ингмар Бергман - Картины
Все мои фильмы могли быть черно-белыми, кроме "Шепотов и криков". В сценарии написано, что я задумывал красный цвет как выражение сути души. Ребенком я представлял себе душу в виде дымчато-синего, похожего на тень дракона, некоего громадного парящего крылатого существа — наполовину птицы, наполовину рыбы. Но внутри дракон был сплошь красный. Проходит полгода, прежде чем я вновь принимаюсь за "Шепоты и крики".
/21 марта 1971 года/: Перечитал все написанное мной о "Шепотах и криках". Кое-какие моменты стали отчетливее, но в основном концепция не изменилась. Во всяком случае, тема влечет меня, как и прежде. Сцены должны перетекать одна в другую совершенно естественно. Объективно происходит следующее: день клонится к вечеру, тишина. Камера скользит из комнаты в комнату. Вдалеке вырисовывается фигура. Это София, она передвигается с большим трудом. Зовет Анну. Дверь в спальню. Софию укладывают в постель отдохнуть. Она боится ложиться. Боится всего, что ее окружает. София боится, но при этом демонстрирует душераздирающий бунт против смерти. Она обладает огромным запасом душевных сил. Она сильнее всех.
Кристина — вдова, она прошла через тяжелое супружество. Так ли? Почему? Представляет ли это интерес? Похоже, я сбился с пути. На кон поставлены более важные вещи. Лучше выясни, почему этот фильм тебе столь необходим.
Краткие впечатления: Мария и Кристина, заплаканные, сидят друг против друга, у обеих на лицах выражение отчаяния и глубочайшей нежности. Они держатся за руки, ласково гладят лица друг друга. Лена вечером входит к умирающей, обихаживает ее, потом ложится рядом и дает ей грудь.
Кристина: "Все это сплошной клубок лжи". Ей предстоит идти в спальню к законному супругу. Тогда она разбивает бокал и сует его себе в промежность — дабы ранить и пораниться.
Мария поглощена собой, своей красотой, беспримерным совершенством собственного тела, проводит долгие часы перед зеркалом. Ее легкое покашливание. Ее застенчивая вежливость. Ее близорукость и мягкость.
Фильм-утешение. Фильм для утешения. Если бы я все же сумел приблизиться к чему-то подобному, это принесло бы великое чувство освобождения. Иначе нет никакого смысла делать эту картину.
/30 марта/: А что если сделать так: Агнес лежит при смерти, и сестры приезжают ее навестить. А Лена — единственная, кто о ней заботится, ухаживает за ней. Прозорливость Агнес, страх смерти — ее готовность и смирение — ее хрупкость и сила.
Я писал "Шепоты и крики" с конца марта до начала июня на Форе практически в полном одиночестве. В это самое время разыгрывалась драма высвобождения Ингрид фон Русен из своего восемнадцатилетнего брака.[17]
В сентябре начались съемки. В ноябре, по окончании съемок, мы с Ингрид поженились.
/20 апреля/: Нельзя давать рассказам Ингрид о какой-нибудь новой фазе нашей драмы сбить меня с ног. Я обязан удержать в целости сценарий и свои мысли. Я должен, черт подери, принимать в расчет, что все время будет что-то происходить. И, тем не менее, надо продолжать работать. Дни долгие, огромные, светлые. Они материальны, как коровы, как какие-то гигантские животные.
АГНЕС умирающая
МАРИЯ самая красивая
КАРИН самая сильная
АННА прислуживающая
Не сентиментальничать со Смертью. Показать ее выпукло, разоблачить во всей неприглядности, позволить ей обрести явственный голос и могущество. Итак, теперь сам ШАГ. Агнес умирает уже в начале драмы. Тем не менее, она не мертва. Лежа в постели у себя в комнате, она зовет остальных, а по щекам ее струятся слезы. Обнимите меня, согрейте меня. Побудьте со мной. Не оставляйте меня. Одна только Анна отзывается на ее крик, одаривает ее своей нежностью, пытается согреть ее собственным телом. Сестры же стоят не шевелясь, спиной к сочащемуся в окна рассвету, в ужасе слушая жалобы покойницы.
Но вот там, за дверью, наступила тишина. Женщины смотрят друг на друга, их лица в тусклом свете едва различимы. Я сейчас заплачу. Нет, ты не должна плакать. Мария, вытянув руку, поворачивается к зеркалу, рука — словно чужая.
И Мария кричит: "Рука стала чужой, я ее больше не чувствую".
Карин — брошенная. Она чувствует себя глубоко оскорбленной, к тому же у нее что-то не в порядке между ногами, лоно и грудь точно скованы параличом.
Внезапная тоска.
Мария немного загадочна. Иногда я вроде бы ее вижу, но она то и дело ускользает.
Агнес всегда была одинока, поскольку все время болела. Но в ней — нет горечи, цинизма, точки — нет.
Здесь, в одиночестве, у меня появляется странное ощущение — словно бы во мне чересчур много человеческого вещества. Оно лезет через край, как зубная паста из поврежденного тюбика, не желая оставаться в телесной оболочке. Поразительное восприятие веса и массы. Быть может, это вспучивается, вылезает из телесной оболочки масса души.
/22 апреля/: Мне представляется, что фильм — или что это там еще — состоит вот из такого стихотворения: Человек умирает, застревая, как в кошмарном сне, на полдороге, и молит о нежности, пощаде, освобождении, черт знает о чем. Мысли и поступки двух других соотносятся с покойной — умершей, но не мертвой. А третья спасает ее, укачивая; успокаивая, провожает в последний путь.
Мне кажется, это — стихотворение, или выдумка, или назовите это как хотите. Оно обязывает к строгости, к тому, чтобы его слушали. Оно требует, чтобы я не облегчал себе жизни, но и не корчился от судорог.
/23 апреля/: Сегодня, во время прогулки, у этих женщин прорезался голос, и они недвусмысленно заявили, что хотят говорить. Желают, чтобы им предоставили возможность объясниться, утверждают, что добиться того, к чему мы стремимся, без слов нельзя.
Вижу сцену — сестры бережно выводят свою больную сестричку в парк полюбоваться осенью, навестить старые качели, на которых они вместе качались в детстве.
Вижу сцену — две сестры обедают, умиротворенно, с достоинством, одетые в черное. А молчаливая Анна им прислуживает.
Вижу сцену — сестры в отчаянии стискивают в ладонях лица друг друга, держатся за руки, но говорить не могут.
/26 апреля/: В сущности, мне следовало бы посвятить фильм Агне фон Крузенштерне. Думаю, самые поразительные и очевидные импульсы возникли у меня при перечитывании ее романов.
/28 апреля/: Немножко начинает раскрываться? Или по-прежнему стоит, отвернувшись, не желая говорить со мной? (Подумай, Бергман, о том, что тебе предстоит работать с четырьмя женщинами, сознающими, о чем идет речь! И сумевшими воплотить все!)
/30 апреля/: Может, все-таки попробовать написать одну-две строчки, несмотря на головную боль, полное спокойствие и легкое чувство тоски и разочарования? Но утренняя прогулка была полезной. "Прикосновение" теперь меня больше не волнует. Наводит жуткую скуку. Иногда у меня возникает соблазн сделать картину в виде одного цельного куска без пауз или "эпизодов" — если бы мне удалось этого добиться. Все ненужное — ошибочно. Единственное, что нужно, — вот это единое и незыблемое. Пролог с четырьмя женщинами в белом в красной комнате. Смерть Агнес с необходимой прорисовкой деталей. Агнес не мертва. Что происходит, когда Агнес не умирает, а просит о помощи. Женственность Анны. Две женщины перед дверью. Жалобы Агнес затихают. Изменившиеся конечности. Эпилог: по комнате движутся четыре женщины, сейчас они в черном. Покойная Агнес стоит посреди комнаты, закрывая лицо руками. (Да, это, во всяком случае, решено и подписано. Я не могу отринуть видение, столь долго и упорно меня преследовавшее. Оно не может ошибаться. Хотя мой разум, или как там этот скучный аппарат называется, говорит мне, чтобы я послал все к чертовой бабушке.) Так-то вот.
/12 мая/: Писать сценарии как длинное, нежное послание актерам и техперсоналу — по-моему, это здорово. Все время комментировать то, что видишь, то, что происходит. Откинуть словесную шелуху. Непрерывно поддерживать контакт с теми, кто будет делать фильм.
/23 мая/: Похоже, я схожу с ума. С конкретного мимолетного сна я съехал на какое-то скучное психологизированное описание без пауз и напряженности. Это недопустимо и в то же время в определенной степени объясняет мое отвращение и чувство тщетности.
/26 мая/: Визит доктора, грузного, бледного, любезного, холодного господина. Он лечит маленькую дочку Анны. Дочь Марии сладко спит в разукрашенной детской. Соблазнение. Доктор и Мария перед зеркалом, кстати, он все время называет ее Мари. Законный супруг грозится застрелиться. Ему все известно про ее измены и т. д. и т. п. К слову сказать, сегодня я вешу пять тонн и еще сотню-другую килограммов. К началу съемок осенью 1971 года мы нашли примечательное место — замок Таксинге недалеко от Мариефреда. Внутри все пришло в полнейшую негодность, но зато было достаточно просторно, чтобы разместить необходимые нам службы: столовую, склад, технические помещения, съемочные площадки и кабинеты административной группы. Жили мы в гостинице в Мариефреде. Отснятые куски прокручивали не в кинотеатре, а на специально для этой цели приспособленном и оборудованном монтажном столе.
