А. Белоусов - Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты
(Павлов 1987,118)
Однако созидаемая прстранственно-временная реальность неожиданно оказывается соотносима с временем творения – мифологическим временем антропоморфных и враждебных человеку архаических «великанов» (см.: Левинтон 1991,228), появление которых приводит к осознанию окраинного «пустыря» пространством тупиковым, где лишь «путейская будка» или дымящаяся «теплушка» (в сопоставлении с антропоморфными гигантами подтверждающие «инверсию» рассматриваемых метаморфоз) выглядят неосознаваемым уже «воспоминанием» о тепле человеческого дома:
Я хожу на окраину эту,
где теплушки дымят в тупиках,
где дороги прохожему нету,
только шпалы да рельсов река!
Где курятся путейские будки
и сугробы от масла черны,
где завод прекратился, как будто,
и пора бы вкусить тишины.
(Павлов 1987,118)
В результате границы города, завода и цеха становятся слабо различимы и взаимопрозрачны:
На главной улице завода
Загадочный для всех,
Наш трудный цех,
Горячий цех,
Сталелитейный цех.
(Терентьев 1980,92)
Они неразличимы и пространственно, и ментально:
Город мой, возвышаясь огромно,
Смотрит вдаль широко и светло.
И ложится румянец от домен
На его трудовое чело.
Наречен он трудягой отроду.
И такую здесь честь сберегли.
От любого подъезда к заводу
И тропинки, И думы легли.
И под небом уральским недаром,
Поднимаясь во всю красоту,
Он суровость обрел – сталевара
И рабочую взял прямоту…
(Богданов 1997,182)
Социально и профессионально окрашенная фигура аллегорического великана в сочетании с усекновением характеристик жилого пространства до слова подъезд, которое (даже в сравнении с бытовкой, времянкой или теплушкой) уже не несет в себе никаких признаков и значений дома или даже просто жилья, а, напротив, как бы означает часть улицы – становится, наконец, исчерпывающим воплощением представления о городе как о заводе, выступающем теперь несомненным центром нового мироустройства.
Тем не менее, предельное нагнетание «явственно» проступившего смысла требует, как ни странно, вполне традиционных критериев:
…Все стало явственно
И зримо, Как страж,
Стоят на берегах Дворцы —
Завода побратимы.
(Люгарин 1981,87)
Поскольку дворец и есть именно дом, то сравнение, провоцирующее амбивалентность понятий, имеет своим фокусом эту единственно подлинную доминанту жизни. Завод же, оказавшись в функции такой доминанты как бы на чужом месте, неизбежно начинает мимикрировать:
Я под крышей цеховой, как дома,
Здесь моя любимая семья…
Ползавода у меня знакомых,
Ползавода у меня – друзья!
(Белоногов 1961,26)
Однако пары дома: знакомых и друзья: семья малоубедительны не только как рифмы, но в силу того, что представление о семье и доме не исчерпывается выступающими в функции рифм понятиями. Существенно более удачно идея семейного родства реализована в попытке выстроить генерации новых поколений горожан от «парня с ферросплавного»:
Среди улиц у меня есть главная,
Я по ней ходила в институт,
И давно ли парень с ферросплавного
На пути мне повстречался тут.
А теперь шагает по-смешному
Наш малыш в аллейках молодых,
Целый город у него знакомых,
Целый город у него родных.
(Горская 1961,73)
Главная улица города – проспект Ленина, – к которой все другие улицы «спешат», «как для доклада» (Ховив 1961,12), упираясь прямо в проходную ЧТЗ, оказывается стержнем будущей судьбы новых поколений:
Вместе с батей и с матерью вместе
Прямо в центре – не где-то с обочины —
Прохожу проходную я тесную,
Надеваю спецовку рабочую…
(Кашин 1980,62)
с тем, чтобы и следующие поколения могли сказать:
Но от старенькой спецовки,
но от орденов степенных
пробивается отцовский
запах домен и мартенов.
(Дышаленкова 1981,81)
Город-завод имитирует не только семейно-родовую идею дома, но и саму его пространственную структуру с печью в качестве жизненного начала начал:
Начинается день перекличкой друзей.
Рано утром торжественный, внятный,
Тишину прорезает гудок ЧТЗ,
Отзывается трубопрокатный.
Начинается день в развороте работ,
В звоне стали, в строительном громе,
Начинается день повседневных забот
У станков, у мартенов, у домен.
(Ховив 1954,84)
Являясь почти заурядным компонентом «бытовой» жизни города («У нас теперь не счесть печей, товарищ дорогой…»; Мурзиди 1954, 58), домна, однако, устойчиво репрезентует сакральную значимость своих функций. Разместившись в «загадочном для всех» сталелитейном цехе (Павлов 1987,118), печь пребывает в ореоле таинственности, провоцирующем «алхимическую» атрибутику и «фаустовские» интонации стиха у поэта Тихона Тюричева:
Есть что-то близкое и родственное мне
В спрессованном бушующем огне,
Чей отсвет, пробиваясь сквозь оконце,
Стирает луч полуденного солнца.
Сквозь затемненно-синие очки
В печах я вижу адское кипенье,
И в суженные пламенем зрачки
Врывается пожар сталеваренья.
Стоим – и нас охватывает тайна
Вступившего в реакции огня.
Я с ним навек сроднился не случайно:
Он и в печах и в сердце у меня.
(Тюричев 1980, 50)
Тотальность «качественных» характеристик рассматриваемого локуса, как и в стихотворении Куницына «Сталь в печах…» (см.: Маршалов 1986, 244), оказываясь, таким образом, то свернутой в метафорический оксюморон («железное пламя Урала»), то представая «синтагматической» экспликацией «почвенно» обусловленной ментальности (как в случае со стихотворением «Огонь» литейщика Т. Тюричева), определяет принципиальную идентичность города и человека: «железный городище» (Богданов 1997,182,181) антропоморфен, а человеческая природа, будучи в его «железном» пространстве навек сродненной со стихией огня, претерпевает адекватные метаморфозы. Их содержание соотносимо с алхимическими представлениями о Юге как владениях саламандр, для которых, подобно авторам исследуемого круга текстов, огонь – родственная стихия. В пределы данной аналогии попадает и определение «огнепоклонники», однажды данное Л. Татьяничевой[309] обитателям южно-уральских пространств, постигшим «тайну» «сталеваренья», – акта, неизбежно венчаемого манифестацией самого огненного духа, когда, наконец,
…из ярых печей
На оранжевых лапах выходит
С огневою короной
Уральский металл.
(Куницын 1981,84)
Так поэтическое сравнение («дворцы – завода побратимы») наполняется мифологическим содержанием, а сакральная функция печи, выступающей своеобразным «троном» духа «с огневою короной», травестируется.
Испепеляющее влияние огненного «существа», распространяемое на все окружающее пространство, специфически воздействует на человека. Во-первых, на его эмоциональную природу и телесное тепло:
Жарою огненный металл
В лицо неистово хлестал.
Я на него Глядел в упор,
Не потому ли до сих пор
Во взгляде мечется огонь
И горяча моя ладонь?
(Комаров 1977,15)
Этому воздействию подвергаются также печень и кровообращение:
Оттого сталеварам
И особый почет.
В наших жилах недаром
Кровь с железом течет
(Кашин 1980,63)
Огонь, полыхающий одновременно «в печах и в сердце», наконец, преобразует в раскаленный металл и само человеческое тело:
И слитком раскалится тело,
Чуть капнет дождик —
Закипит
(Чистяков 1977, 28)
Очевидным результатом глобальной огненной «возгонки» становится превращение всего окружающего мира в «благородный металл»:
Все в цехе гремело
и все грохотало:
Листы прокатало,
листы прокатало.
Закончилось лето,
Березы в подпалинах.
Стоит полпланеты
В осенней окалине.
И листья звенят
благородным металлом,
Как будто и их
невзначай прокатало…
(Зыков 1977,67)
Под натиском огня, вырывающегося из недр домен и мартенов, отступают опаленные небеса. На вопрос, бывает ли над тайгой северное сияние, следует ответ:
Говорят, иногда сияет.
Но признаться, —
хоть тут с основания
Городка я живу, —
по ночам
В небе я никакого сияния,
Кроме доменного,
не замечал…
(Ружанский 1954,69) Огонь и металл властвуют и над традиционно противостоящей им стихией:
И моет парень
руки трудовые,
И кажется,
что плещется металл.
(Шевяков 1977,169)
В контексте локальной поэтической мифологии значение «неразлучной рифмы» (Шишов 1975, 326) – металл – передано пребывающему во власти огня главному краевому топониму[310], о котором идет речь в стихотворении «Урал-река»:
Горячей плещется волной,
Не отойдешь – сгоришь.
– Я догадался: ты со мной
О стали говоришь.
<…>
Вполне серьезно говорю
И вот моя рука —
Река, которую творю,
И есть Урал-река
(Мурзиди 1954,58–59).
