Альбер Камю - Творчество и свобода: Статьи, эссе, записные книжки
Над верхней губой у него был длинный шрам. Зубы обнажались до самых десен. Казалось, он все время смеется. Но глаза смотрели серьезно.
*
Чего стоит человек? Что такое человек? После того, что я видел, у меня до конца жизни не исчезнет по отношению к нему недоверие и всеобъемлющая тревога.
*
Ср. в «Германских исследованиях» «Замечания и наблюдения о нацистских концентрационных лагерях» Марка Клейна.
*
Роман, исправленное творение. «Повалив его на землю, он сразу приставил ему к горлу лопату. И, точно таким же движением, как если бы он разрезал жирную землю, нажал на лопату ногой».
*
Немезида — богиня меры. Все, кто нарушили меру, будут безжалостно истреблены.
*
Исократ[451]: В мире нет ничего более божественного, более царственного, более благородного, чем красота.
Эсхил о Елене[452]: «Моря затихшего безмятежней, Сокровищ краше, мила, скромна, / Очам плененным — сладкая рана, / Сердцу — цветок любви томящей»{75}.
Елена не преступница, она жертва богов. После катастрофы продолжает жить, как жила.
*
Лапательер[453]. Тот миг (предсмертные полотна), когда вспыхивают времена года — когда из каждого угла картины таинственные руки протягивают цветы. Спокойная трагедия.
*
Терроризм.
Предельная чистота террориста в духе Каляева[454], для которого убийство граничит с самоубийством (ср. «Воспоминания террориста» Савинкова). За жизнь расплачиваются жизнью. Рассуждение неверное, но вызывающее уважение (жизнь, отнятая насильно, не стоит жизни, отданной добровольно). Сегодня убивают по договоренности. Никто не платит.
1905 год. Каляев: в жертву приносится тело. 1930 год: в жертву приносится дух.
*
Панелье, 17 июня 47-го г.
Чудесный день. Мягкий, сверкающий, нежный свет над высокими буками и вокруг них. Кажется, что его источают все ветви. Ворох листьев, медленно плывущий в этом голубом золоте, словно тысяча уст, из которых день напролет струится этот светлый, сладкий воздушный сок — или тысяча причудливых фонтанчиков из позеленевшей бронзы, которые беспрестанно выбрасывают в небо голубую сияющую струю — или еще… но довольно.
*
О том, что невозможно назвать кого-то абсолютно виновным и, следовательно, полностью осудить.
*
Критика идеи немедленной пользы — одна глава.
*
Немецкая философия наделила разум и мир движением — меж тем как древние сообщали им неподвижность. Невозможно будет превзойти немецкую философию — и спасти человека, — не отделив неподвижное от подвижного (а также от вещей, относительно которых невозможно сказать, подвижны они или нет).
*
Цель абсурдного, бунтарского и т. д. порыва, а следовательно, цель современного мира — сочувствие изначальному смыслу, иными словами, любовь и поэзия. Но для этого потребна невинность, которую я уже утратил. Все, что я могу сделать, это правильно указать путь, который к этому ведет, и дожидаться наступления эры невинных. Как бы дожить до нее.
*
Гегель против природы. Ср. «Большую логику»[455], 36–40. Отчего природа абстрактна. — Конкретен только дух.
Этот великий подвиг ума — в конце концов убивающий все вокруг.
*
Присовокупить к «Архиву Чумы»[456]:
1) Анонимные доносы на целые семьи. Образец бюрократического допроса;
2) Типы арестованных.
*
Безысходность.
1-я серия. Абсурд: «Посторонний» — «Миф о Сизифе» — «Калигула» и «Недоразумение».
2- я серия. Бунт: «Чума» (с приложениями) — «Бунтующий человек» — Каляев.
3- я серия. — Суд. — Первый человек.
4- я серия. — Больная любовь: Костер — О любви — Соблазнитель.
5- я серия. — Исправленное творение, или Система + большой роман + пространное размышление + пьеса для чтения.
*
25 июня 47-го г.
Горечь успеха[457]. Противодействие необходимо. Если бы все давалось мне с трудом, как прежде, я имел бы гораздо больше прав говорить то, что говорю. Все же — пока суд да дело — я смогу помочь многим людям.
*
Недоверие к показной добродетели — вот основа нашего мира. У тех, кто испытал это недоверие на себе и распространил его на других, осталась в душе вечная настороженность по отношению к тем, кто добродетелен на словах. Так недолго потерять доверие и к добродетели деятельной. Тогда они решили назвать добродетелью то, что приближает наступление общественного строя, о котором они мечтают. Мотив (это недоверие) благороден. Верна ли логика — вот что неясно.
Мне тоже необходимо свести счеты с этой идеей. Все, что я когда бы то ни было думал или писал, связано с этим недоверием (на нем построен «Посторонний»). Но если я не принимаю чистое и простое отрицание (нигилизм или исторический материализм) «добродетельного сознания», о котором говорит Гегель, мне нужно найти посредующее звено. Разве возможно, позволительно, пребывая в истории, чтить ценности, лежащие вне истории? Разве самое понятие невежества не является всего лишь благовидным предлогом? Нет ничего незапятнанного, нет ничего незапятнанного — вот крик, отравивший наш век.
Искушение стать на сторону тех, кто отрицает и действует! Среди них есть такие, которые принимают ложь, как постриг. И уж наверняка в том же восторженном порыве. Но что такое порыв? Как, кого, за что станем мы судить?
Если ход истории в самом деле таков, если освобождение невозможно, а возможно только объединение, не принадлежу ли я к числу тех, кто тормозит историю? Освобождения не будет без объединения, говорят они, и если это правда, значит, мы отстаем. Но для того, чтобы идти быстрее, надо предпочесть гипотезу маловероятную, уже вызвавшую однажды страшные исторические опровержения, — предпочесть ее тем реальностям, которые состоят в горе, гибели и изгнании двух или трех поколений. Гипотеза, разумеется, более привлекательна. Не доказано, что освобождению должно предшествовать объединение. Не доказано также и противоположное: что освобождение может свершиться без объединения. Но разве объединение непременно должно быть насильственным? Насилие, как правило, создает лишь видимость единства, под которой скрывается мучительная разобщенность. Вероятно, и объединение, и освобождение необходимы, возможно, что объединение имеет шанс осуществиться с помощью познания и проповеди. Тогда слово сделалось бы поступком. Во всяком случае, этому делу нужно посвятить себя целиком.
О, эти часы сомнения! Кто может снести в одиночку сомнения целого мира.
*
Я слишком хорошо знаю себя, чтобы поверить в непорочную добродетель.
*
Пьеса. Террор. Нигилист[458]. Повсюду насилие. Повсюду ложь.
Разрушать, разрушать.
Реалист. Нужно поступить в Охранку.
Ни то ни другое. — Каляев. — Нет, Борис, нет.
— Я люблю их.
— Почему ты так страшно говоришь об этом?
— Потому что любовь моя страшна.
То же. Янек и Дора.
Я. (мягко): А любовь?
Д.: Любовь, Янек? Любви не существует.
Я.: О Дора, как ты можешь так говорить — я ведь знаю, какое у тебя доброе сердце!
— Слишком много крови кругом, слишком много жестокостей. Те, кто слишком любят справедливость, не имеют права на любовь. Они все такие же несгибаемые, как я, с высоко поднятой головой, с пристальным взглядом. Что делать любви в гордом сердце? Любовь потихоньку склоняет головы, а мы, Янек, их отрубаем.
— Но мы же любим наш народ, Дора.
— Да, мы любим его великой и несчастной любовью. Но любит ли народ нас и знает ли он, что мы его любим? Народ молчит. Какое молчание, какое молчание…
— Но это и есть любовь, Дора. Все отдать, всем пожертвовать, не надеясь на благодарность.
— Быть может, Янек. Это чистая, вечная любовь. Та самая, которая сжигает меня. Но бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: а вдруг любовь — что-то совсем другое, а вдруг она иногда перестает быть монологом без ответа. Понимаешь, я представляю себе вот что: тихонько склоняющиеся головы, смирившее гордыню сердце, полуприкрытые глаза, руки, раскрывающиеся для объятий. Забыть об ужасной трагедии мира, Янек, позволить себе на один час, на один маленький часик стать эгоисткой, можешь ты это себе представить?
