Александр Николюкин - Литературоведческий журнал № 28: Материалы III Международного симпозиума «Русская словесность в мировом культурном контексте»
Шишков тоже был утопистом и тоже, в гораздо большей степени, чем Карамзин, надеялся на воплощение своих утопий. Он скорее был оптимистом в своих историософских построениях. В отличие от Карамзина, его утопии лежали не в будущем, а в прошлом. При этом (во всяком случае, теоретически) Шишков считал возвращение в прошлое возможным. В 1803 г. он выпустил свою знаменитую книгу «Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка». Мне уже приходилось говорить, что, вопреки мнению современников и таких замечательных ученых, как Ю.Н. Тынянов, книга эта трактовала не только и, может быть, не столько вопросы языка и литературы, сколько рассматривала важнейшие проблемы общественной и политической жизни начала ХIХ в.9.
Язык для Шишкова является квинтэссенцией национальной культуры, выражением и воплощением национального менталитета. «Самое главнейшее достоинство человека, причина всех его превосходств и величий, есть слово, сей дар небесный, вдохновенный в него, вместе с душою, устами Самого Создателя»10. Таким богодуховенным языком у русских является церковнославянский, «древний Славенский язык», опирающийся на древнегреческий и воплощающий таким образом исконную национальную православную культуру. Он противопоставляется Шишковым скудному, невыразительному, восходящему к латинскому, французскому языку. При этом современный русский язык для него есть лишь незначительная модификация, «результат деградации церковнославянского»11. Язык является основным инструментом для создания литературы, а литература, в свою очередь, является воплощением национального характера, главным выразителем национальной культуры и главным орудием национального воспитания. Роль литературы в народной жизни огромна.
В русской литературе, «словесности», Шишков различает «три рода». Первая словесность есть древняя, посвященная «духовным умствованиям и размышлениям», которая «изяществом и высотою всякое новейших языков витийство превосходит», т.е. «священные книги». «Вторая словесность наша состоит в народном языке». Шишков имеет здесь в виду фольклор, как он говорит, «народные стихотворения». Лишь на третьем месте, с некоторым пренебрежением называет Шишков современную литературу «третью словесность», которая «процветает не более одного века», которую русские писатели «взяли от других народов… слишком рабственно им подражали и, гоняясь за образом мыслей и свойствами языков их, много отклонили себя от собственных своих понятий» (IV, 139–141).
Таким образом, основные постулаты, сформулированные Шишковым, сводились к следующему. Русский народ является носителем самоценной и самобытной культуры. Эта культура, основанная на греческом православном (византийском) наследии, намного превосходит «сухую, бесплодную», восходящую к вторичным латинским образцам западную (прежде всего Шишков имеет, конечно, в виду французскую). Россия выработала, сохранила и укоренила в своем народе политическую систему, незыблемую и своей устойчивостью и совершенством намного превосходящую все европейские образцы.
В то же время Шишков не мог отвергать того очевидного факта, что вся современная русская литература строится по европейским (французским) образцам («взяли от других народов»), что быт и стиль жизни русского образованного общества мало отличается, по крайней мере внешне, от образа жизни европейцев. С этим трагичным, отрицательным, пагубным для России явлением Шишков и боролся в своей книге и продолжал эту борьбу в течение всей жизни.
Этой проблеме он посвятил в 1804 г. выразительные страницы «Прибавления к Рассуждению о старом и новом слоге…». Возражая на рецензию П.И. Макарова («Московский Меркурий», 1803, ч. 4, с. 155–198), Шишков противопоставляет друг другу «мы» и «они». «Мы» – это дворяне, образованная часть общества. «Они» – простой народ, сохраняющий старинный быт, нравы и обычаи. «Мы» – «обрили бороды», «одели короткое немецкое платье», «выучились танцовать минуэты… петь италиянския арии». «Они» – «ходят еще и ныне с бородами», носят «долгие зипуны», пляшут «сельские пляски», «подблюдные песни», «о святой неделе катают яйцами» (П, 459). При этом все симпатии Шишкова находятся на стороне простого народа, «бодрых и веселых юношей, питающих нас своими трудами» (П, 459). «Мы» только недавно переняли эти смешные и нелепые, с точки зрения Шишкова, обычаи, а нынешние нравы народа, – подчеркивает Шишков, – восходят к прошлому, которое всегда лучше настоящего: «Они так точно пляшут, как, бывало, плясывали наши и деды и бабки», «они ходили прежде и ходят еще и ныне с бородами». Произошедший разрыв между верхней, правящей и образованной элитой и простым народом является для Шишкова трагедией, потому что тогда, в прошлом, и в народе, и в верхних слоях единого общества процветали исконные русские добродетели (любовь к отечеству, твердость в вере, почитание царей и законов – П, 458), которые сохраняются в народе и размываются в образованных верхах.
Общеизвестно, что «Рассуждение о старом и новом слоге…» направлено против Карамзина, сочинения которого («Почему в России мало авторских талантов», «Письма русского путешественника», «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь» прямо упоминаются в самой книге и в приложениях12.) Можно думать, что и это важнейшее для Шишкова размышление является прямым ответом Карамзину и, возможно, даже было спровоцировано одной замечательной страницей в «Письмах русского путешественника». Здесь Карамзин наиболее последовательно излагает свои западнические идеи и единственный раз одобрил быстрое и решительное (в течение каких-нибудь двадцати лет) изменение культуры, быта, нравов, даже одежды и внешнего вида русских людей: «Надлежало… свернуть голову закоренелому Русскому упрямству, чтобы сделать нас гибкими, способными учиться и перенимать. <…> Немцы, Французы, Англичане были впереди русских, по крайней мере, шестью веками: Петр двинул нас своею мощною рукою, и мы в несколько лет почти догнали их». Превосходство Запада в технических достижениях, в науке, в образовании для Карамзина очевидно: «Иностранцы были умнее русских: и так надлежало от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытами. <…> Лучше ли б было Русским не строить кораблей, не образовать регулярного войска, не заводить Академий, фабрик, для того, что все это не Русскими выдумано?» Русский деревенский быт, сарафаны и бороды, так умилявшие Шишкова, вызывают у Карамзина только насмешку: для него это лишь проявления узколобого национализма, который жалок на фоне величественной картины общечеловеческой культуры: «Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею в самом вышшем состоянии: для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все национальное13 ничто пред человеческим <курсив Карамзина>»14. Если Шишков глубоко сожалеет о разрыве между народом и высшими сословиями, то Карамзин смеется над бородами, радуется, что хотя бы образованная группа, «вышшее состояние», приобщилась к утонченной европейской культуре, а шишковские исконные русские добродетели для Карамзина лишь «грубость наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука».
Наше предположение, что слова Шишкова являются прямым ответом Карамзину, подкрепляется тем фактом, что французские главы «Писем русского путешественника» (очевидно, по цензурным причинам) не были опубликованы в «Московском журнале» 1792 г. Они вошли только в отдельное издание в составе сочинений Карамзина в 1801 г. Второе издание «Сочинений» вышло в 1803 г., а Шишков писал свои возражения Макарову после 23 апреля 1804 г., когда вышел «Московский Меркурий» со статьей Макарова15.
Прошло несколько лет, и позиции Карамзина и Шишкова слегка сблизились. В 1810–1811 гг. Карамзин написал одно из лучших и до сего дня произведений русской публицистики «Записку о древней и новой Росии». В этой замечательной брошюре он подверг жесткой критике все проводившиеся молодым императором реформы. Последовательным противником этих реформ, как и вообще всяких изменений существующего в России порядка был и Шишков: «Другие <т.е. старые екатерининские вельможи. – М.А.> должны были умолкнуть и уступить новому образу мыслей, новым понятиям, возникшим из хаоса чудовищной французской революции. Молодые наперсники Александровы, напыщенные самолюбием, не имея ни опытносты, ни познаний, стали все прежние в России постановления, законы и обряды порицать, называть устарелыми и невежественными»16.
Карамзин считал самодержавие лучшей для России формой правления. Параллельно с «Запиской» он работал над шестым томом «Истории». Здесь описывалось царствование Ивана III, любимого для автора русского самодержца. По-прежнему Карамзин постулирует благотворность для Россиии сближения с Западом: Иван «раздрал завесу между Европою и нами», но важнейшей его заслугой перед Россией стало «утверждение Единовластия»17.
