Коллектив авторов - Черногорцы в России
Информация, полученная отЖуйовича советским посольством в ФНРЮ, давала возможность в ином свете воспринимать все негативные оценки югославских действий в Албании и не только там. Любые факты и оценки, которые до этого ранее требовали осторожной интерпретации, больше в перепроверке и соответствующих югославских разъяснениях не нуждались. 10 марта 1948 г. среди советских руководителей была распространена записка одного из ответственных сотрудников аппарата ЦК ВКП(б) о положении в Албании. Он указал, что «из бесед с руководящими деятелями албанской компартии и некоторыми советскими товарищами, работающими в Албании, а также личных наблюдений у меня сложилось мнение о ненормальных отношениях Югославии к Албании»70. Можно с высокой степенью уверенности предполагать, что подобные документы также ухудшали отношение Москвы к Джиласу, который, будучи одним из руководителей Черногории, был, как уже упоминалось, самым тесным образом связан с развитием ситуации в этой стране.
Роль Джиласа и в апреле 1948 г. оставалась весомой. 12–13 апреля югославское руководство провело пленум ЦК КПЮ71. Единственным, кто не согласился с предложенной Тито линией поведения в отношении Москвы, был Жуйович, заявивший, в частности, что «наши экономические возможности и теоретические установки о строительстве социализма повиснут в воздухе, если мы не пойдем по линии координации нашей экономики с советской». Его позиция была осуждена всеми участниками заседания. Тито заявил, что «никто не имеет права меньше любить свою страну, чем СССР». Критику усилил Джилас, назвавший Жуйовича и Хебранга «сторонниками советского курса». Он указал, что «тот, кто передает информацию наверх, тот враг», подчеркнув, что «работа на разведслужбу СССР несовместима с пребыванием в партии»72.
Дневниковые записи Жуйовича, переданные на хранение послу СССР в Белграде перед самым его арестом, были переведены на русский язык и распространены среди советских руководителей Сусловым 15 мая 1948 г.73. Из этого документа, где ход заседания 1 марта был приведен более полно, чем в присланном в начале марта посольством «Сообщении доверенного лица», было ясно, что именно взгляды Тито являлись определяющими в формировании югославских оценок Советского Союза и его руководителей. Тито напомнил участникам заседания как об отказе
СССР от заключения хозяйственного договора, так и о его нежелании помогать в развитии черной металлургии. Разъяснение Тито («русские» поступают с нами так, чтобы поставить нас под свою зависимость и сделать нас экономическим придатком) и его комментарий советских действий в Чехословакии в феврале 1948 г. («Они говорят, что мы их не спрашивали, но они нас также не спрашивают. Они нас не спрашивали о Чехословакии. Поездка Зорина в Прагу – плохое дело, разве за это не могут ухватиться империалисты») демонстрировали всю глубину противоречий74.
В своих записях Жуйович специально выделил позицию Джиласа, включая и его высказывание «о возможности строительства социализма в одной стране, вне Советского Союза» и насмешливую фразу о том, что «Черный-Жуйович думает, что за ним 200 миллионов». Эти и другие высказывания Джиласа могли лишь усилить его негативное восприятие в Москве в годы советско-югославского конфликта 1948–1953 гг., когда он часто выезжал на Запад и был самым ярким критиком советской системы и создавшего ее руководства. По обеим причинам он надолго остался главным врагом советских верхов.
Это негативное отношение никак не могло улучшиться ни после выступления Джиласа с новыми идеями в конце 1953 г., ни после публикации им в июне 1956 г. (сразу же после публикации в «Нью-Йорк Таймс» закрытого доклада H. С. Хрущева XX съезду КПСС и во время визита И. Броз Тито в СССР) под общей рубрикой «кремлевская опасность» нескольких статей о советском руководстве75. Отрицательный образ Джиласа еще больше закрепился в подсознании советской правящей партийно-государственной элиты после публикации им в конце 1956 г. в США статьи «Буря в Восточной Европе», давшей анализ событий в Польше и Венгрии, в том числе подавления венгерской революции в ноябре. Этот материал фигурировал в обвинении и явился одной из причин его тюремного заключения. Появление на Западе его книг «Новый класс» (в 1957 г.), из-за которой ему было добавлено несколько лет к приговору 1956 г., и «Беседы со Сталиным» (последняя обеспечила ему новый тюремный срок в 1962 г.), а затем статей с осуждением интервенции войск стран Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 г. лишь еще больше добавили черных красок в мрачную картину представлений о Джиласе, нарисованную советскими СМИ экспертами за многие годы76.
Безусловно, что и его статьи в первой половине 1970-х гг. в журнале «Посев»77, как и заочное участие78 в работе редакции выходившего в Париже журнала «Континент», не оставляли ему никаких шансов на то, что его произведения будут известны советским читателям иным образом, чем в пересказе по радио «Свобода», «Би-Би-Си», «Немецкая волна» или «Голос Америки». Сам же Джилас вновь оказался в Москве лишь через долгих сорок два года.
Четвертая поездка в Москву (январь 1990 г.)
Изменения, инициированные советской перестройкой в 1986–1987 гг., докатившись до пост-титовской Югославии, непосредственным образом сказались и на дальнейшей судьбе Джиласа. 19 января 1987 г. ему вернули паспорт, что означало фактически разрешение выезжать за границу, чем он с удовольствием воспользовался. Этот документ прежде всего давал возможность чаще видеть сына Алексу, который в сентябре 1987 г. получил место профессора в знаменитом Русском исследовательском центре Гарвардского университета, а также выезжать для участия в международных конференциях (Англия, ФРГ, Франция, Болгария, Израиль, Италия и др.]79, число которых в связи с продолжавшейся в СССР горбачевской перестройкой резко возросло.
Но перемены на этом не закончились. Весной 1989 г., когда Джилас после выступления в Вашингтоне на конференции о развитии ситуации в социалистических странах Восточной Европы гостил в Бостоне у своего сына, в Югославии с инициативой о его реабилитации выступил С. Вукманович-Темпо80. Фраза о необходимости реабилитации Джиласа, высказанная им одному из информационных агентств, была подхвачена многими СМИ.
По телефону корреспонденту одной из югославских газет Джилас, назвав инициативу Темпо и внимание к ней СМИ «приятной неожиданностью», выделил несколько аспектов своей реабилитации. Литературный аспект, по его мнению, не был главным, поскольку к тому времени в Югославии уже были опубликованы некоторые его работы. Он особо остановился на реабилитации в правовом смысле, так как был уверен, что, несмотря на все три приговора, он был «совершенно невиновен». При этом Джилас подчеркнул, что в книге «Встречи со Сталиным» он на самом деле защищал югославскую официальную политику в отношении СССР после 1948 г. Особое значение он придавал моральному аспекту реабилитации, напомнив, что после решения о помиловании 1966 г. ему не были возвращены ордена и звание генерал-полковника. «В военном смысле, – подчеркнул он, – звание не имеет никакого значения, однако в моральном отношении для него это означало бы много, так как звания и ордена он получил во время войны, а заслуженно или нет – другая история»81.
По возвращении в Белград Джилас имел возможность гораздо подробнее и в более спокойной обстановке высказаться по этому же поводу в интервью популярному белградскому еженедельнику «НИН». Он считал, что «проблема реабилитации» состоит из трех частей – моральной, юридической, что на самом деле одно и то же, реабилитации его как писателя и политической реабилитации. Морально-правовая реабилитация, по его мнению, должна была включать пересмотр или, даже лучше, – уничтожение приговоров как юридически необоснованных. Джилас подчеркивал, что юридически он еще не реабилитирован, «но в моральном смысле реабилитация, хотя еще не доведенная до конца, уже произошла». Он также считал, что «реабилитация его как писателя происходит уже самим тем, что стала возможной публикация его литературных работ». Реабилитация же политическая, в виде возвращения в политику, Джиласа, по его словам, не интересовала. Вместе с тем он не зарекался от участия в политическом процессе в смысле помощи, в соответствии со своими возможностями, каждому реальному демократическому явлению в стране». Он полагал, если «дело дойдет до этого, то все произойдет само собой», и «для этого не нужна никакая реабилитация»82.
События в мире реального социализма в эти месяцы способствовали тому, что Джилас все больше поднимался над историческим процессом, оценивая его с философских позиций, иронизируя по поводу суеты сегодняшнего дня. Рассуждая о реабилитациях, произошедших к этому времени в Советском Союзе, он заметил: «В них есть что-то бессмысленное, почти гротескное. Что означает реабилитация человека, которого погубили 40–50 лет назад? Это совершенно бессмысленно. Их даже восстанавливают в партии». Он назвал все это «остатком тех полумистических культов в отношении партии, когда ее считали почти безгрешной и святой. Как будто реабилитация должна принести некое высшее счастье, переместить невинно загубленных несчастных людей куда-то на более высокое положение на небесах в сравнении с тем, где они находятся сейчас, в том случае если вообще от них что-либо осталось»83.
