Олег Соколов - Битва двух империй. 1805–1812
Ясно, что сторонники отступления, если таковые вообще существовали, либо говорили тихо, либо вообще помалкивали. Зато сторонники наступления, люди, подобные Багратиону, выступали открыто и громко. Легко представить себе, что мог услышать какой-нибудь польский помещик, пригласивший к себе в усадьбу на ужин группу русских офицеров! Можно не сомневаться, что после нескольких бокалов речь шла лишь о будущей войне, о марше на Варшаву и о вступлении в Париж. Именно такие разговоры и передавались Понятовскому, а тот, в свою очередь, сообщал их Раппу и Даву. Поэтому Наполеон не получал никакой информации ни о каких проектах, связанных с отступлением.
Можно только дивиться тому, что император вообще не имел представления о существовании Дрисского лагеря, а значит, и о «планах Фуля»! О том, что такой лагерь вообще есть на свете, Наполеон узнал, только когда его кавалерия, преследуя отступающие русские войска, оказалась чуть ли не нос к носу с редутами на берегах Двины! Поэтому не стоит удивляться тому, что Наполеон совершенно не принимал в расчет возможность отступления русской армии даже на столь короткое расстояние.
Кстати, император имел информацию о Померанском проекте и знал о русских планах наступления на юге. Все это так походило на план кампании 1805 года! То же самое наступление в центре, те же самые отвлекающие удары в Северной Германии и Италии. Обратим внимание к тому же, что в ходе двух войн с Россией 1805 и 1807 гг., если исключить, конечно, эпизод отступления маленькой армии Кутузова вдоль по долине Дуная, русская армия действовала по одному алгоритму — наступление.
В двух предыдущих случаях из трех (Аустерлиц, Фридланд) своим мощным контрударом Наполеон добивался блистательной победы. В одном из трех случаев (Эйлау) он в ходе битвы с трудом только сдвинул с места русскую армию; как известно, это произошло потому, что у него было явно недостаточно войск. Ну что ж, теперь он решил сделать так, чтобы никаких сомнений в его численном и материальном превосходстве не оставалось. Русская армия должна была быть буквально прихлопнута ударом могучей кувалды. Для этого Наполеон сосредоточил невиданные ранее силы.
Непосредственно о численности его войск, организации корпусов и дивизий мы говорим в следующей главе. А пока отметим только один несомненный факт: предстоящую кампанию французский полководец видел как грандиозный контрудар по наступающим русским войскам или разгром неподвижной армии неприятеля на границе. Причем второй вариант появился чуть ли не в последние дни перед началом войны, когда император с некоторым удивлением увидел, что русская армия не идет ему навстречу.
Наконец, о марше в бескрайние просторы чужой земли. Как уже понятно, по мысли Наполеона, так называемый «поход на Москву» должен был найти свое завершение где-то под Варшавой. Когда же русская армия осталась неподвижной, было решено перенести боевые операции за Неман. Но даже в этом случае император совершенно не сомневался, что его поход будет направлен не в енисейскую тайгу, а на территории западных провинций Российской империи, то есть на территории все той же Речи Посполитой, аннексированной Россией лишь семнадцать лет тому назад. В письме Евгению Богарне, командующему французскими войсками в Италии, Наполеон писал накануне начала выдвижения войск к границе: «Война в Польше — это вовсе не война в Австрии. Без хороших транспортных средств тут не обойтись»[45]. Обратим внимание, что император пишет своему приемному сыну не о перспективе похода на Камчатку, а о войне именно на польской территории.
Мы еще не раз будем останавливаться на настроениях, которые господствовали на территории Литвы и Белоруссии. Это заслуживает отдельного подробного рассказа. Отметим лишь самое главное — и шляхта, и крестьяне, и горожане здесь ждали Наполеона как освободителя. Без сомнения, на территории бывшего Великого княжества Литовского не было того единодушия в пронаполеоновских настроениях, что на территории прусской Польши, где в 1806–1807 гг. французов встречали с исступленным ликованием. Александру I удалось привлечь к себе часть литовских элит, тем более что некоторые помещики побаивались освобождения крепостных. Но в большинстве своем Литва была настроена враждебно по отношению к русской армии. Русские офицеры и генералы чувствовали себя здесь на чужой земле. И если даже Наполеон, возможно, сомневался в том, насколько единодушно его поддержит население Литвы, он мог быть совершенно уверен, что это население явно не будет враждебно.
По этому поводу генерал-лейтенант Эссен I[64] прислал военному министру 2 (14) февраля 1812 г. донесение из Слонима, где он очень четко обрисовал настроения, царившие на территории западных провинций Российской империи: «…помещики, имеющие состояния, не желают войны, менее же достаточные и наипаче называемые мелкой шляхтой, совсем противнаго расположения, а вообще желают возстановления польскаго края и народа. Для того, наверно полагать можно, что все оказанные здешнему краю Его Императорским Величеством (Александром I) милости забыты будут, коль скоро иным государем обещано им будет возстановление Польши; большая часть всем жертвовать готова, только б лишь до того достигнуть»[46].
Почти то же самое доносил 9 (21) февраля 1812 г. военному министру и командир Второго корпуса генерал-лейтенант Багговут: «Богатые помещики и другого звания люди, достигшие почтенных лет, кажутся к нам преданными, но, напротив, молодые, по своему легкомыслию, желают и надеются на перемены. Пока мы будем вести войну за границей, то от поляков нашего края нельзя ожидать вредных следствий; если же война будет в наших пределах, в это время, можно полагать, неприятель от них получит немалые приращения войску…»[47].
Почти в это же время литовско-гродненский гражданский губернатор В. С. Ланской писал: «Безошибочно можно сказать, что здесь под пеплом кроется огонь, который при первом благоприятном случае готов вспыхнуть»[48], — а полицейский инспектор барон Розен докладывал 7 (19) сентября 1811 года министру полиции Балашову из Вильно: «Как верный подданный я могу под присягою уверить, что, во время пребывания моего в Литве, я везде находил поляков недоброжелательствующими России, и они теперь более, нежели когда-нибудь, надеются на восстановление Польского королевства»[49]. Наконец, действительный статский советник Кржижановский, командированный в западные провинции Российской империи, писал тому же Балашову, что «поветы вилейский, речицкий, слуцкий, мозырский и пинский поголовно были неблагонадёжны и готовы были поднять оружие против России»[50].
Таким образом, речь шла не об авантюрном походе в неизведанные заснеженные просторы, кишащие партизанами, а о пограничном сражении с подавляющим превосходством сил на территории, где ожидалось найти самый дружественный приём и получить поддержку, и уж точно не встретить никакого сопротивления. Именно поэтому хорошо информированный Меттерних не сомневался в исходе войны Наполеона с Россией. Вспомним его фразу, которая была приведена в предыдущей главе: «По моему мнению, Польша является гарантией будущей победы Франции в войне с Россией».
Интересно, что в это же время хорошо известный нам князь Адам Чарторыйский написал почти то же самое одному из своих друзей, объясняя, почему он вынужден покинуть Польшу и не может присоединиться к числу тех, кто собирался сражаться за ее возрождение: «Разве одни глупцы не видят, что все возможные вероятности обещают победу гению победы, напротив, все несчастья должны обрушиться на Александра. Благородно ли, справедливо ли будет, чтобы в этих несчастьях душа его удручилась еще зрелищем неизвинительной благодарности со стороны человека, который ему столько обязан?»[51] Таким образом, если Чарторыйский оставался в стороне от борьбы, то лишь из жалости к Александру I, которого он уже считал, без всякого сомнения, обреченным.
Отметим ещё раз, что обе фразы взяты из документов, написанных накануне похода, и четко отражают настроения подавляющего большинства знающих свое дело европейских политиков. Ясно, что если бы Александр I дал сражение на границе, то война, скорее всего, развивалась бы как предполагал Меттерних и как, видимо, считал Чарторыйский. Можно не сомневаться, что после ее окончания в воспоминаниях политиков и военных рассказывалось бы, как все они даже и секунду не сомневались в успехе похода Наполеона. Более того, не было бы, наверное, генерала Великой Армии, который не написал бы в своих мемуарах о том, что именно он подал императору эту ценную и мудрую идею разгромить, наконец, войска Александра и восстановить Польшу, поставив тем самым преграду на пути вражеской империи.
