Андрей Ястребов - Боже, спаси русских!
Его соотечественник Франсуа Ансело называет город на Неве «исполинским творением могучей воли и настоящим чудом покорности» и описывает его со смешанными чувствами: «Путешественник не может удержаться от чувства удивления и восхищения перед городом, чья величественная регулярность ослепляет, поражает – и одновременно утомляет своим однообразием. В самом деле, на свете есть города больше Санкт-Петербурга, но ни один из них не кажется больше. Здесь не встретишь ни одной кривой линии, ни одного коварного поворота, что заставил бы обмануться в расстоянии. Ты не найдешь здесь ни магазинов, ни лавочек, ни лотков, что разнообразили бы твой путь: торговцы помещены здесь, словно в казарму, в Гостиный двор – обширный рынок, объединяющий сотни магазинов».
Москва поражала иностранцев сочетанием азиатской роскоши, русской щедрости, аляповатостью и разнообразием. Снова откроем Ансело, который описывает свои первые впечатления от древней столицы: «Мы увидели вдали Москву, огромный город – 32 версты – на возвышенности, с дворцами, садами и бедными лачугами, все вперемешку, что придает ему некоторое сходство с Константинополем. По дороге встречаются загородные дома, превосходно расположенные, с обилием деревьев и аллей вокруг, и все окрестности города весьма живописны и радуют глаз».
«В облике Москвы, – считает Ансело, – меньше регулярности и великолепия, чем у Санкт-Петербурга, но это придает ей гораздо больше своеобразия. Если путешественник и не испытывает на каждом шагу восхищения, взор его с любопытством останавливается на причудливых и странных сооружениях, не принадлежащих ни к одному из известных архитектурных стилей; прообразы их до сих пор ищут в разных концах света».
Кюстин пишет о зловещем величии Кремля, в котором видит своего рода памятник русской тирании: «Кремль стоит путешествия в Москву! Он есть грань между Европой и Азией. При преемниках Чингисхана Азия в последний раз ринулась на Европу; уходя, она ударила о землю пятой – и отсюда возник Кремль. Жить в Кремле – значит не жить, но обороняться. Иван Грозный – идеал тирана, Кремль – идеал дворца для тирана. Он попросту – жилище призраков. Культ мертвых служит предлогом для народной забавы. Слава, возникшая из рабства, – такова аллегория, выраженная этим сатанинским памятником зодчества». Москва и восхищает его, и в то же время ужасает.
Дюма, напротив, от Кремля в восторге и ничего зловещего в нем не замечает: «Моя идея увидеть Кремль именно так была поистине вдохновением свыше. Места, которые посещались, разумеется, подвержены влиянию солнца, дня и ночи, но более всего они зависят от настроения посетителя. Так вот Кремль, который я увидел в тот вечер, – в нежном сиянии. Окутанный призрачной дымкой, с башнями, возносящимися к звездам, словно стрелы минаретов, показался мне дворцом фей, который нельзя описать пером. Я вернулся изумленным, восхищенным, покоренным, счастливым. Счастье! Это прекрасное слово так редко исходит из уст человека: самые буквы его заимствованы у ангелов». Француз, испытывающий неподдельное счастье от лицезрения Кремля, – согласитесь, трогательное зрелище.
Можно утверждать, что выражение «Москва – большая деревня», пошло именно от Дюма: «Я видел, как расходилось стадо коров в Москве; это и дало мне повод сказать, что Москва – не город, а большая деревня. Можете ли вы представить себе стадо коров, бредущее без присмотра по Лондону или Парижу?»
Русская культура воспринимала города иначе. Петербург был официозен, Москва – душевна. Петербург – холоден, Москва – теплая. Петербург – строг, Москва – безалаберна. Петербург – казарма, Москва – вольница. Петербург был загадочен, Москва – роднее. Для чеховских трех сестер Москва стала целью и мечтою. Для Цветаевой – «огромным странноприимным домом», ждущим и зовущим к себе всякую заблудшую душу.
А потом все поменялось. Москва стала непоправимо государственной, краснозвездной, парадной, плебейской, Петербург же – аристократ не у дел – горделиво замкнулся в себе, утешившись званием «культурной столицы». И сегодня жители двух городов пристрастно наблюдают друг за другом, отмечая характерные особенности и по-прежнему ревнуя.
Город, деревня, глушь
На протяжении веков в русском сознании формировались оппозиции: города и деревни, столицы и провинции. Выехав за пределы Москвы, вернее, за кордон пригородных коттеджей, наивный столичный житель с неприятным удивлением обнаруживает, что оказался в абсолютно другой стране, где пьют больше, работают меньше – не потому, что лентяи, а потому, что работы нет, где зарплаты не платят, а деньги на выпивку все равно отыскиваются. Здесь люди кормятся плодами своих огородных трудов, здесь покупка самых простых предметов считается немыслимой роскошью. Пожилые здесь ходят в ватниках, молодые – в дешевых ярких тряпках. Потрясенный столичный житель обнаружит те самые многочисленные пустые, словно вымершие, деревни, о которых так часто (начиная с XVI века) упоминают иноземцы.
Русская культура настойчиво противопоставляет город и деревню. Пушкин изящно каламбурит, предваряя главу «Евгения Онегина» двумя эпиграфами: «О Русь!» и «О rus!» Горация, где rus – деревня, ставя, таким образом, между Русью и деревней иронический знак равенства. «Да она вся – деревня!» – говорит, вернее кричит, бунинский герой о России.
Для Пушкина деревня – отдых от Петербурга и опостылевшего светского общества. Для Чехова и Бунина деревня – это трясина, болото. Привыкая к деревенской жизни, человек дичает, опускается. Для писателей-«деревенщиков» деревня, живущая немудреным крестьянским трудом, – хранилище драгоценных традиций, последний оплот нравственности.
В России много таких мест, от которых, кажется, «три года скачи – ни до какого государства не доскачешь». Мастера слова создали немало выразительных портретов маленьких и, кажется, Богом забытых городов. Это и гоголевский Миргород, и место действия «Мертвых душ», и город Глупов, которому, по воле Салтыкова-Щедрина, приходится переживать все печальные перипетии русской истории.
Чехов восклицал: «Как вы счастливы, господа, что живете не в провинции». Стоны трех сестер – «В Москву! В Москву!» – как нельзя более понятны ему. И не только ему.
Русская культура создала множество образов русских городов, жить в которых нельзя – и все же приходится. Режиссер Карен Шахназаров создал жутковатый образ «Города Зеро», из которого невозможно выбраться и который воплощает собой самые тупиковые из русских дорог – вернее, место, где любая русская дорога превращается в тупик.
Куда более безобиден созданный народной фантазией город Мухосранск. В «Словаре русского арго» предлагаются следующие значения этого слова: «Провинциальный город, глушь, глухомань, провинция». Символами самой глухой глуши становились в разговорной речи города Тмутаракань и Урюпинск.
И все же глушь манит русского человека возможностью укрыться от столичной суеты: «Бросить все и уехать в Урюпинск», – гласит последняя фраза популярного анекдота.
Только не выбирай путь, по которому любит кататься власть.
Дорога власти
Пышные кортежи современных властителей, движущиеся на запредельной скорости, с сиренами и мигалками, в сопровождении устрашающего кортежа мотоциклистов, живо напоминают о вереницах роскошных карет, перед которыми снимали шапки смиренные простолюдины. Машины с мигалками являются фактором, немало затрудняющим движение по столице. Если едет глава государства, улицу полностью перекрывают... Впрочем, и здесь можно усмотреть следование традициям.
Франсиско Миранда, венесуэльский генерал, бывший в России в екатерининскую эпоху, жалуется: «Дальше двигались на четверке же по совершенно невообразимой дороге, поскольку главным трактом, который уже совсем готов к приезду императрицы, пользоваться не дозволяют, направляя в объезд по таким местам, где вовсе нет дорог... О деспотизм!»
Национальной традицией является также приукрашивание действительности в местах проезда правителей. Зря оклеветали князя Потемкина, не было никаких «потемкинских деревень», утверждают многие современные историки. Тем не менее многие иноземцы в эти легенды верили – вот, к примеру, Кюстин: «Император менее, чем кто-либо, застрахован от опасности оказаться в ловушке иллюзий. Вспомните поездку Екатерины в Херсон – она пересекала безлюдные пустыни, но в полумиле от дороги, по которой она ехала, для нее возводили ряды деревень; она же, не удосужившись заглянуть за кулисы этого театра, где тиран играл роль простака, сочла южные провинции заселенными, тогда как они по-прежнему оставались бесплодны не столько из-за суровости природы, сколько, в гораздо большей мере, по причине гнета, отличавшего правление Екатерины».
Тут Кюстин грешит против истины: природа южных наших губерний не отличалась суровостью, а правление Екатерины – таким уж гнетом. Тем не менее трудно возразить против следующей фразы: «Благодаря хитроумию людей, на которых возложены императором детали управления, русский государь и поныне не застрахован от подобного рода заблуждений».
![Дмитрий Бантыш-Каменский - История Малой России, со времен присоединения оной к Российскому государству при царе Алексее Михайловиче. Часть 1 [Издание 4]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
