Владимир Успенский - Тайный советник вождя
Лаврентий Павлович вошел в такое доверие, что фактически ведал всей охраной Сталина и Кремля. А главное — негласно контролировал весь карательный аппарат, все репрессивные органы государства. Ягода, а затем Ежов, непосредственно возглавлявшие репрессии, были лишь высокопоставленными марионетками, приспособленными загребать жар. При этом Сталин, не желая пачкать кровью и грязью себя, стоял словно бы в стороне от событий, лишь подсказывая через Берию, что и когда требуется предпринять. В любой момент, в случае крайней необходимости, Иосиф Виссарионович мог прибегнуть к своему испытанному способу: возложить всю ответственность на неразумных деятелей, на перегибщиков. А те из деятелей, которые знали слишком много, постепенно убирались со сцены. В свой срок полетел в ад Ягода. Предусмотрительные черти готовили там местечко и для наркома Ежова, не сомневаясь, что и он будет вскоре отправлен к ним коротать время, оставшееся до Великого Суда.
Берия очень нужен был Сталину, без его молчаливого понимания и быстрой, беспощадной исполнительности Иосиф Виссарионович остался бы как без рук. Сталин желал вообще держать Берию всегда при себе, но для этого требовалось отсечь, забыть сомнительное прошлое фаворита. Кое-кого по собственному выбору Берия убрал сам, но как поступить с Орджоникидзе, которому были известны все темные пятна биографии Лаврентия Павловича? Возникла мысль поменять их местами, дать Орджоникидзе руководство Компартией Грузии, а Берию перевести в Москву. Но Лаврентий Павлович не хотел этого, от подобной перестановки он ничего не выигрывал. Где бы ни находился Орджоникидзе, опасность разоблачения не уменьшалась. Поэтому и доказал Берия Иосифу Виссарионовичу, что Григорий Константинович не имеет права стоять во главе грузинской или какой-нибудь другой коммунистической партии. Почему? Да потому что это партия пролетариата, рабочих и крестьян, которая борется против всех эксплуататоров, в том числе против помещичьей знати. А Орджоникидзе — бывший дворянин, одним своим присутствием он подрывает доверие к руководству пролетарской партии. Неужели нет других достойных людей из рабочих и крестьян, из трудовой интеллигенции?
Довод был хоть и формальный, но логически правильный, вполне классовый, и Сталин принял его к сведению. Да и самостоятельность, принципиальность Григория Константиновича все больше раздражала Иосифа Виссарионовича. Теперь Орджоникидзе представлялся ему не столько надежным помощником, сколько помехой на пути к желанным целям.
Взрыв назревал исподволь. Я обратил внимание на некоторые малозаметные, но характерные детали. Когда отмечался женский день, члены Политбюро собрались вместе с женами. То ли в Большом театре, где давали новую грузинскую оперу, привезенную из Тбилиси, то ли где-то на торжественном заседании. Не в этом суть. Они сидели на почетных местах вот в каком порядке: Орджоникидзе, затем его располневшая, раздобревшая Зинаида Гавриловна, потом Сталин, далее жена Андреева Дора Моисеевна и другие. Так вот, Иосиф Виссарионович придвинул свой стул ближе к Доре Моисеевне: между Сталиным и четой Орджоникидзе образовался заметный промежуток. Несколько раз Иосиф Виссарионович заговаривал с Андреевой, улыбался, но ни одного взгляда не бросил в сторону Орджоникидзе. Словно их и не было.
Григорий Константинович из партии намеревался выйти, которая, по его словам, перестала быть ленинской, большевистской. Подобный демарш нанес бы тяжелый удар по престижу Сталина. Не знаю, какой выход из создавшейся ситуации нашел в конечном счете Иосиф Виссарионович, какое решение предложил он Григорию Константиновичу. Известна лишь развязка, В один отнюдь не прекрасный день — 18 февраля 1937 года — они очень долго беседовали с глазу на глаз на квартире Сталина. Всегда бодрый, жизнерадостный Орджоникидзе на этот раз возвратился домой, как говорят, "не в себе". Был мрачен, удручен. Закрылся в кабинете и писал что-то. Потом позвал своего помощника Александра Петровича Головкина, передал ему два пакета. Один — в Наркомтяжпром. На другом, красном пакете, было написано: "Иосифу Джугашвили от Орджоникидзе". Попросил отправить немедленно. А вскоре после того, как Головкин вышел из кабинета, грянул выстрел. Зинаида Гавриловна бросилась туда, закричала "Серго убили!". Набрала номер сталинского телефона: "Серго убит!"
Нет, убийство исключается. Никого из посторонних ни в доме, а тем более в кабинете не было. Благородный человек сам ушел из жизни, не изменив своим идеалам, принципам. Понял, вероятно, что не способен влиять на развитие событий, все больше отклонявшихся от ленинской линии.
Первым на квартиру Орджоникидзе прибыл Иосиф Виссарионович. Пытливо всмотрелся в лицо встретившего его Головкина:
— Не выдержало сердце?
— Да, — поколебавшись, ответил Головкин. — Разрыв сердца.
— Вы умный человек, — произнес Сталин. — Вам нужно занимать высокий пост. Я думаю — в органах НКВД.
И прошел в кабинет к мертвому.
На следующий день в «Правде» появилось сообщение, набранное крупным шрифтом: "Товарищ Орджоникидзе Г. К. страдал артериосклерозом с тяжелыми склеротическими изменениями сердечной мышцы и сосудов сердца, а также хроническим поражением правой почки, единственной, после удаления в 1929 году…" Ну, и так далее. За подписью наркома здравоохранения и медицинских светил.
7В стране оставался лишь один общественный деятель, с чьей независимостью, с чьим международным авторитетом Иосиф Виссарионович вынужден был считаться. От этого совершенно самостоятельного человека в любое время можно было ожидать бесконтрольных выступлений, критики, разоблачений. Закрыть ему рот не имелось возможности, и Сталин, побаиваясь его, старался расположить к себе, привлечь на свою сторону. Речь идет об Алексее Максимовиче Горьком. Прославленный пролетарский писатель после многолетних зарубежных странствий вернулся с благословенных курортов Италии к нам в бурлящую, много перестрадавшую Россию и поселился с семьей своего сына Пешкова в Москве у Никитских ворот в роскошном особняке, который принадлежал до революции миллионеру С. П. Рябушинскому.
Надобно отметить, что Иосиф Виссарионович, уроженец второй половины романтического для нашей страны XIX века, принадлежал к той плеяде образованных людей, которые сохранили глубокое трепетное уважение к писателям, к их необычному труду, сливающему воедино прошедшее и будущее.
Я говорю, разумеется, о настоящих, искренних писателях, которых в России девятнадцатого века было подавляющее большинство. Имелись, конечно, и борзописцы, продававшие свое перо властям, воспевавшие существующий строй, щедро одарявший их наградами и золотыми монетами. Были и тихони, бренчавшие песенки о любви, о природе, о блаженстве и наслаждении. Однако, и те, и другие остались где-то за кулисами развернувшейся общественной драмы, они не в счет.
Уважение к писателям, связанное с некоторым недоумением, даже с определенной робостью перед их дарованием, Иосиф Виссарионович пронес через всю жизнь. Они — загадка, невозможно понять, чего ждать от них. Сегодня похвалишь, а завтра он черт знает что выкинет. Хорошо бы со всеми, как с Маяковским — уроженцем родного Кавказа. Владимир Владимирович публично, громогласно продекларировал свою преданность партии, откровенно признал важность партийного руководства поэзией и даже прямо обратился с просьбой к Иосифу Виссарионовичу:
Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо,
С чугуном чтоб и с выделкой стали,
О работе стихов, от Политбюро,
Чтобы делал доклады Сталин.
Спасибо поэту за доверие. Политический руководитель просто не мог не откликнуться на такой искренний призыв. К тому же Маяковский уже поставил свинцовую точку на своем творчестве, на своей мятежной судьбе, не способен на каверзные поступки, неожиданности, не изменит своего мнения. Любить мертвых всегда спокойней и проще. Их можно канонизировать. Поэтому Иосиф Виссарионович с легким сердцем увековечил его память, заявив категорически, что Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи.
С Владимиром Владимировичем все было ясно. А вот с другими-то творцами как, особенно с Максимом Горьким, который находился в зените мировой славы?! Скажет плохое слово — и раскатится оно по всей стране и по всей земле. Не получилось бы, как при Романовых было некоторое время: два царя в России, один в Петербурге, другой — в Ясной Поляне, и не понять, кто авторитетней для мировой общественности. Горький-то, к примеру, совсем не зависел от Сталина и был вроде бы неуязвим: самим фактом присутствия, существования держал в постоянном напряжении Иосифа Виссарионовича, заставляя опасаться огласки, тщательно скрывать некоторые решения и дела, даже откладывать их. При нем "культурная революция" не могла бы получить желаемого размаха.
