Владимир Успенский - Тайный советник вождя
Думаете, это слова Сталина? Да, они вполне могли бы принадлежать ему, но написал их в 1966-67 годах не кто иной, как Мао Цзэдун. Одни и те же термины, одинаковая интонация, единая суть. Подобные высказывания китайского вождя заставили меня еще раз подумать, что же все-таки перевешивает: объективная закономерность развития или особенности характера того или иного руководителя? Ну, возьмем, например, наш XVII съезд и аналогичный ему, самый представительный, самый торжественный 8-й съезд Китайской компартии. Этот китайский форум объявил о строительстве социализма в стране, подвел итоги побед и свершений. Как и у нас, почти один и тот же сценарий. Но на этом форуме мало почтительности было проявлено к Мао, и он сразу начал преследование, искоренение делегатов, ликвидацию всего, что связано с этим съездом. Три четверти делегатов были убиты или оказались в тюрьме. Развернулась "культурная революция" с массовым избиением старых кадров, с выдвижением на первый план молодых, необразованных, послушных хунвейбинов.
Не является ли подобный процесс обязательным для любой крупной, самостоятельной страны, в которой на определенном этапе революционного развития диктатура класса перерастает в диктатуру партии, а затем — в диктатуру вождя, в культ сильной личности? Поразмыслить бы над этим теоретикам. В Китае, где все делалось по восточному образцу, более жестоко и откровенно, суть так называемой "культурной революции" проявилась обнаженнее и непригляднее.
Так что же все-таки такое "культ личности"? Случайность или закономерность определенного этапа развития в определенных условиях?
Вскоре после смерти Иосифа Виссарионовича появилось стихотворение "Про орла", символика которого настолько прозрачна, что не оставляет никаких сомнений, о ком идет речь:
Никто не знал, каким путем,
Видать, действительно был хватом,
Орел вдруг сделался вождем
В краю обширном и богатом.
Простым и скромным был вначале,
Ему б таким и оставаться.
Но возражений не встречая,
Вождь начал быстро зазнаваться.
Он чувство меры потерял
От здравиц и аплодисментов
И самолично расклевал
Своих возможных конкурентов.
Каков размах, каков полет,
Будто у льва из перьев грива!
Кричи "Ура-а-а!", лесной народ,
Осанна! Аллилуйя! Вива!
А он средь облаков парил,
И с ним — надежнейшая свита
Такие ж хищные орлы:
Родня, друзья и сателлиты.
Кивок вождя — для них закон.
Готовы растерзать любого,
Кого укажет клювом он,
Кто против них промолвит слово.
Зверье голодное молчит,
Жратву несет орлиной стае.
Колотят — даже не рычит.
Лишь в норах горестно вздыхает.
Но есть у всех один финал.
И для орла настало время.
Животный мир возликовал,
Когда с него свалилось бремя.
***
А как теперь для птиц и для зверей?
Ясна ли прозаическая истина:
Власть вообще разлагает вождей,
Неограниченная — неограниченно!
Стихотворение, пожалуй, не безукоризненное с эстетической точки зрения, бывают и лучше, можно спорить и о его содержании, но оно во многом симптоматично, имеет свои безусловные достоинства. Особенно — последнее четверостишие, звучащее как предостережение: автор, вероятно, сознательно выделяет завершающие строчки, резко изменив ритм, заставив читателя словно бы споткнуться на последней фразе и поразмыслить над ней.
А ну, дорогой товарищ, остановись, призадумайся. Основательно призадумайся.
6Среди партийных руководителей, близких к Сталину, одним из самых порядочных, одним из наиболее благородных (не только по происхождению, но и по натуре своей) был, без сомнения, Григорий Константинович Орджоникидзе. Внешне похожий на Сталина (такой же нос, такие же усы, даже манера разговаривать), но отличался тем, чего так не хватало Иосифу Виссарионовичу: был доброжелателен, вежлив, умел не одергивать собеседников, а убеждать их без всякой обиды, вескими доводами. Энергии, организаторского таланта — в достатке. Он был человеком конкретных дел, далеким от болтовни, от закулисных интриг. Наше машиностроение, наша тяжелая индустрия развивались стремительными темпами — и в этом немалая заслуга Григория Константиновича. Новые электростанции, новые заводы и шахты — всюду вносил он лепту. Его деяния по заслугам оценивал Иосиф Виссарионович.
Вспоминаю светлый летний день на Дальней даче, негромкий, успокаивающий шум ветерка в шатрах высоких сосен. Заехали мы за детьми Сталина, потом гурьбой отправились в гости к Микояну, в его замок, окруженный зубчатой краснокирпичной стеной. На поляне возле речки Медвенки по мановению ока раскинулась скатерть-самобранка с коньяком, винами, фруктами, восточными сладостями. Здесь были только свои, близкие. Иосиф Виссарионович возлежал на циновке, с удовольствием потягивая любимый мускат "Красный камень", доставленный из Массандры.
Дети шалили, играли в лесу, плескались в мелководной речушке. Воспользовавшись тем, что мы остались втроем, Орджоникидзе произнес негромко и, вроде бы, полушугя:
— Знаешь, Сосо, сегодня в «Правде» двенадцать раз упомянуто твое имя.
— Вот как? — насмешливо прищурился Иосиф Виссарионович. — Может, ты скажешь, сколько раз было вчера?
— И это скажу. Вчера было девять, и ни разу не упоминалось слово «партия».
— Разве это так важно, Серго?
— Излишества никогда и ни в чем не приносят пользы. Это похоже на слишком громкий крик о самом себе.
— Это не крик, Серго, — деловито и спокойно, как о давно обдуманном, сказал Сталин, доставая из коробки папиросу. — Это такой тон, к которому следует привыкнуть самим и приучить других.
— Разве необходимо? — разговор шел доверительно, самым интимным образом.
— Да, страна огромна, в ней десятки разных языков, сотни разных обычаев, несколько вероисповеданий.
— Мы создаем единую социалистическую культуру…
— Совершенно верно, Серго. У нас есть замечательные ученые, у нас есть большие писатели, есть хорошие инженеры и музыканты, но огромная масса людей находится еще на очень низком уровне развития. Это и русское и грузинское крестьянство, это кочевой казах, и узбек в пустыне, и оленевод-якут. Совсем по-разному живут и думают эти люди. Подавляющее большинство их совершенно не понимает оттенков и тонкостей нашей борьбы. И не обязательно понимать. Но как объединить их? — Сталин словно бы начертал в воздухе знак вопроса резким движением правой руки. — Нужны простые идеалы, простые слова, доступные для всех. Нужна не советская власть вообще, не партия вообще с ее органами и организациями, нужен конкретный человек, который воплощал бы высшую власть, к которому можно обращаться, называть по имени, слова которого звучали бы как закон. В любой пирамиде нужна завершающая фигура.
— Царь? Самодержец? — спросил Орджоникидзе, обескураженный рассуждениями Иосифа Виссарионовича.
— Народ столетиями привык выполнять волю властелина, и отвыкнуть от этого сразу невозможно, — продолжал Сталин развивать свою мысль. — Тем более сейчас, когда в стране много хаоса, много безответственных болтунов, когда нам угрожают враги извне и внутри: сейчас люди тем более жаждут твердой опоры, людям требуется власть, воплощенная в одном лице. И это не самодержавие, товарищ Орджоникидзе, — повысил голос Иосиф Виссарионович, это необходимая мера, чтобы навести в партии и в стране строгий порядок. Хватит политического фразерства. Пора выбросить весь балласт и сосредоточить усилия на развитии нашей экономики, нашей армии.
— В твоих словах много правды, — сказал Григорий Константинович. — Но руководство партии нельзя подменить одним человеком, он не может объять необъятное. Даже такой человек, как ты.
— Речь идет о конкретной фигуре, которая видна всем и отовсюду.
— Я понимаю, но и ты пойми: сразу найдутся приспособленцы и подхалимы, которые будут служить не идее, не партии, а только этой фигуре. Подхалим ничего не хочет делать, подхалим не желает трудиться, но он громче всех кричит: "Да здравствует товарищ Сталин!" И этим он обеспечит себе карьеру.
— Преувеличиваешь, товарищ Орджоникидзе. Бездельников и приспособленцев мы выведем на чистую воду. Не с такими справлялись, усмехнулся Иосиф Виссарионович, наливая себе вина.
Подобные малоприятные разговоры, я бы даже сказал — словесные стычки, вспыхивали между Сталиным и Орджоникидзе все чаще, они были следствием расхождения во взглядах по многим вопросам. И взаимное охлаждение этих друзей шло на пользу прежде всего Берии: он коварно, исподволь раздувал их взаимную неприязнь.
После смерти Кирова Орджоникидзе был последним барьером на пути Берии, последней стеной, отделявшей Лаврентия Павловича от Сталина, от большой власти в Москве. Формально Берия все еще считался секретарем Компартии Грузии, но это была лишь вывеска для непосвященных. Почти все время Берия находился теперь возле Сталина, не жалея медовых слов для восхваления "самого величайшего из грузин", внушая ему самоуверенность, в которой Иосиф Виссарионович так нуждался в часы депрессий, вдалбливая мысль о том, что гению, ведущему народ к счастью, дозволены в борьбе все средства и методы.
