Борис Григорьев - Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке
Россия останется на Дальнем Востоке Великою Державою, каковою она была до днесь и останется во веки. Мы приложили к исполнению Ваших приказаний весь нашум и русское сердце — просим милостиво простить, если не сумели сделать большего».
Глава пятая. Салонные дипломаты
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей.
А. С. Пушкин
Под этим термином обычно понимают именно тех представителей внешнеполитической службы, которые воплощают в себе внешние — самые тривиальные — признаки своей профессии: внешний лоск, приверженность этикету и богатым интерьерам, породистые дамы в брильянтах и элегантные мужчины во фраках, дым и запах сигар, шампанское, изысканные напитки, рауты, политес, непременный сплин, томные взгляды и остроумные замечания по поводу политики на фоне «скучных» разговоров о моде, любовницах королей или императоров и о погоде на следующей неделе.
Не будем разочаровывать читателя — покажем и таких дипломатов, тем более что недостатка в них не было до последних дней существования империи. В книге «Былое и думы» А. И. Герцен на примере своего дядюшки Льва Алексеевича Яковлева (1764–1839) — Герцен называет его Сенатором — даёт описание русского посла начала XIX века:
«Сенатор… провёл всю жизнь в мире, освещенном лампами, в мире официально-дипломатическом и придворно-служебном, не догадываясь, что есть другой мир, посерьёзнее — несмотря даже на то, что события с 1789 до 1815 года не только прошли возле, но зацеплялись за него. Граф Воронцов посылал его к лорду Гренвилю, чтобы узнать о том, что предпринимал генерал Бонапарт, оставивший египетскую армию. Он был в Париже во время коронации Наполеона. В 1811 году Наполеон велел его остановить и задержать в Касселе, где был послом "при царе Ерёме"[137], как выражался мой отец в минуты досады. Словом, он был налицо при всех огромных происшествиях последнего времени, но как-то странно, не так, как следует».
Существование такого типа послов и посланников в начале XIX века ещё было как-то оправдано — таково время. Но факт тот, что эти люди, известные также под мягким ироничным названием «горчаковские дипломаты», служили в Министерстве иностранных дел до последних дней его существования, когда деловитость, прагматизм и настойчивость стали выходить на передний план и вытеснять «салонную дипломатию».
Человеком старого закала и дипломатии Венского конгресса 1814–1815 годов, в которой важное место отводилось светским манерам, внешнему лоску и разным условностям, был директор Московского архива князь П. А Голицын. Д. А. Абрикосов, выходец из купеческой семьи и работавший первое время в Московском архиве, воспылал желанием стать «настоящим» дипломатом. Князь заметил его, взял над ним шефство и стал приглашать к себе домой и обучать его азам дипломатии. «Его обучение не шло дальше того, как отвечать на приглашения к обеду, — вспоминал подшефный. — Он передавал мне приглашения от воображаемых княгинь и жён послов, а я должен был на них отвечать. Эти уроки впоследствии оказались очень полезными, так как светская переписка играла большую роль в дипломатической жизни». И правда: подобные премудрости этикета ценились и до сих пор ценятся в дипломатии. Но только для Голицына и ему подобных дипломатия на этом не начиналась, а заканчивалась.
Типичным представителем «салонной дипломатии», ставшим «притчей во языцех» для всех записных критиков «гнилой» дипломатической аристократии, был царский посланник в Лиссабоне барон Эрнст П. Мейендорф. (Не путать с другим Мейендорфом, малолестную характеристику на которого составил ещё посол в Копенгагене К. Буксгевден.) Яркий портрет этого дипломата оставил работавший с ним в конце 1890-х годов И. Я. Коростовец:
«Барон был типичный представитель старой дипломатии с барскими наклонностями, но довольно узким кругозором. Дипломатия в его глазах заключалась в представительстве, приёмах во дворце и вообще в этикете и традициях и в показном престиже… Он остроумно злословил и всех осмеивал, не замечая, что сам отстал от века и что над ним также смеются… Он придавал больше значения хорошему обеду или рауту, блестящему приёму во дворце или разговору с королевой, чем решению какого-нибудь дела… Я являлся ежедневно в миссию, но не столько для сочинения бумаг, к коим барон питал органическое отвращение, сколько для бесед весьма поучительных. Он рассказывал светские новости, пересыпая их злословием и анекдотами, порицал нашу политику, варварство русского народа и вообще русскую некультурность и дикость, тупоумие русского правительства и промахи дипломатии, предрекая революцию».
Узнав о назначении к себе секретарём Коростовца, Э. П. Мейендорф попросил его на пути в Лиссабон заехать в Париж и провентилировать у тамошнего посла барона Моренгойма возможность представиться Николаю II, когда тот с официальным визитом будет находиться во Франции. Коростовец, не подозревая подвоха, взялся выполнить поручение будущего начальника и встретился с Артуром Павловичем Моренгоймом. Парижский барон встретил Коростовца весьма холодно и в грубой форме дал понять ему, что появление лиссабонского барона в Париже будет неуместно. На нет и суда нет — Коростовец откланялся и поехал в Лиссабон.
По приезде в португальскую столицу он доложил Мейендорфу о результатах своей беседы в Париже и был удивлён, когда посланник весело рассмеялся и сказал, что иного ответа он от Моренгойма и не ожидал. На недоуменный вопрос Коростовца, зачем же он тогда вообще возбуждал своё ходатайство, посланник пояснил, что он хотел лишний раз подразнить Моренгойма. Оказывается, в бытность совместной работы в посольстве в Риме бароны поссорились и с тех пор ненавидели друг друга. Заканчивая своё пояснение, лиссабонский барон сказал, что парижский барон — вовсе не барон, а варшавский еврей и самозванец. Когда Александр III проводил среди баронов-самозванцев чистку, он якобы пощадил Моренгойма из-за высших политических соображений. Моренгойм вёл в тот момент важные переговоры с французским кабинетом о заключении стратегического соглашения о «сердечном согласии», и царю было не с руки подрывать и свой престиж перед французами, и их доверие к представителю России, поставившему подпись под Конвенцией.
Мы выяснили, что лиссабонский барон был неправ, утверждая, что его парижский коллега — самозванец. Нет, Моренгойм был, что называется, настоящим бароном — его предки получили дворянство и дворянский герб из рук самого австрийского кесаря Леопольда II. Архивы сохранили на сей счёт любопытный документ — уведомление императорского посла А П. Моренгойма товарищем министра Шишкиным от 10 января 1893 года о том, что Правительствующий сенат дозволил «Вашему Высокопревосходительству, с потомством, пользоваться в России дворянским титулом и гербом, пожалованным деду Вашему Императором Австрийским Леопольдом II». По всей видимости, Моренгойм, оскорблённый несправедливыми слухами о своём баронском «самозванстве», застигнутый ими в самый ответственный момент переговоров с французами о заключении «антанты», лично попросил предоставить доказательства их ложности.
…Приехав в Лиссабон, Коростовец застал Мейендорфа за обеденным столом в кругу гостей. Он попытался угадать, кто из присутствующих его начальник, но ошибся: из-за стола вышел хорошо одетый господин, выглядевший уже дряхлым стариком. Старик сердечно поприветствовал своего секретаря знаменательной фразой:
— А, вы новый секретарь! Очень кстати явились: увидите, как приготовляют стол для здешних сановников.
Внимание секретаря, однако, в первую очередь было привлечено не блюдами, которыми посланник потчевал своих гостей, а общим антуражем: лакеями, стоящими навытяжку, как прусские гвардейцы, молодым человеком, раскладывавшим рядом с приборами карточки с именами гостей и оказавшимся коллегой, секретарём миссии с экзотической фамилией Гельцкэ, каким-то важным господином, походившим на мажордома, но представившимся месьё Баре. Только после этого Коростовец оценил блеск сервировки стола — фамильное серебро, подаренное Мейендорфу датским королём во время службы в Копенгагене, множество бронзы, картин и прочих стильных предметов в столовой. «Всё с большим вкусом», — отметил про себя Коростовец.
— Банкеты и приёмы поддерживают дружбу между народами больше, чем ноты, — заявил посланник.
Коростовцу сразу пришли на ум аналогичные слова, часто произносимые в Пекине другим дипломатом-гастрономом — графом Артуром Павловичем Кассини. Но, как пишет Коростовец, барон Мейендорф представлял собой лишь бледную копию графа.
Когда пришли в канцелярию миссии, где находилось рабочее место дипломатов, новому секретарю сразу бросилось в глаза, что о рабочей обстановке в кабинете ничто не напоминало, кроме чернильницы.
