Олег Хлевнюк - Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры
2 марта 1939 г. Берия обратился с новыми требованиями к прокурору СССР Вышинскому и наркому юстиции СССР Рычкову, направив им два одинаковых письма, в которых говорилось: «Поступающие из НКВД союзных и автономных республик и от начальников областных управлений НКВД материалы свидетельствуют о том, что отдельными работниками прокуратуры неправильно понято постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г.». В письме приводились примеры «вредной» с точки зрения Берии позиции прокуроров отдельных регионов «в деле ликвидации извращений законности в вопросах ведения следствия» — хождения прокуроров «по камерам тюрем и фотографирование подозрительных мест на теле заключенных, устанавливая следы побоев, нанесенных заключенным», поощрение заключенных писать жалобы на следователей. В результате в тюрьмах, утверждал Берия, «образовались заговоры и организованное объявление голодовок». В «провокационной» линии по отношению к органам НКВД Берия с подачи начальников отдельных управлений НКВД обвинял и некоторых судей. При рассмотрении дел они, по утверждению Берии, «проводили линию на смазывание отдельных преступлений и компрометацию следствия. Зачастую дела возвращает на доследование лишь по клеветническим заявлениям обвиняемых, а в некоторых случаях по этим же основаниям выносит оправдательные приговоры и освобождает арестованных […]». Берия вновь просил «дать соответствующие указания местным органам» и о принятых мерах «поставить в известность НКВД СССР»[928].
Чувствуя поддержку из Москвы, сотрудники НКВД, оправившись от первого испуга, вели себя все более нагло и вызывающе. Они отказывались выполнять постановления Прокуратуры и решения судов об освобождении арестованных из-под стражи. Более того, в начале 1940 г. путем принятия подзаконных актов НКВД добился легализации выгодного для себя порядка освобождения из-под стражи лиц, оправданных судом по делам о «контрреволюционных преступлениях» или подлежащих освобождению в связи с прекращением дел прокуратурой. Отныне ни одно оправдательное решение суда или постановление прокурора о прекращении дела не вступало в силу без согласия НКВД. «Лица, оправданные судом по делам о контрреволюционных преступлениях, — говорилось в приказе наркома юстиции и прокурора СССР от 20 марта 1940 г., — не подлежат немедленному освобождению судами из-под стражи, а должны направляться в те места заключения, откуда они были доставлены в суд […] Освобождение из-под стражи указанных выше лиц возможно лишь по получении от органов НКВД сообщения об отсутствии к тому каких-либо препятствий с их стороны»[929]. Это решение настолько противоречило Конституции и законодательству, что вызвало протесты у части работников юстиции. «Выходит так, — писал Сталину нарком юстиции Белоруссии С. Лодысев, — что хотя на человека, оправданного судом, не будет законного основания для содержания его под стражей, он все же будет оставлен в тюрьме, и судьба его зависит от усмотрения административного органа»[930]. Письмо передали Вышинскому (занимавшему в это время уже пост заместителя председателя СНК СССР), который разъяснил Лодысеву его «ошибку»[931].
Аналогичные тенденции нарастания полновластия НКВД прослеживались и в кампании пересмотра приговоров троек, действовавших в 1937–1938 гг. С самого начала этот пересмотр имел достаточно ограниченный характер. Власти не собирались всерьез подвергать ревизии результаты «большого террора». 23 апреля 1940 г. приказ наркома внутренних дел и прокурора СССР предусматривал возможность пересмотра решений бывших троек только Особым совещанием НКВД[932], т. е. делал эту процедуру не только чрезвычайно сложной, но и полностью подконтрольной НКВД. Под давлением НКВД почти не рассматривались жалобы родственников лиц, осужденных к расстрелу. В мае 1940 г. прокурор СССР М. И. Панкратьев дал такое разъяснение на запрос одного из прокуроров по поводу ответов родственникам расстрелянных: «Ответы давать согласованные с НКВД. Установилась практика сообщать об осуждении к срочному лишению свободы в дальних лагерях»[933]. В сентябре 1940 г. новый прокурор СССР В. М. Бочков, сам бывший сотрудник НКВД, отдал распоряжение всем прокурорам «впредь до особых указаний рассмотрение и перепроверку дел по заявлениям родственников осужденных к ВМН приостановить»[934]
Всего, согласно отчетности ГУЛАГ, в 1939 г. из лагерей были освобождены 223 622 человека[935]. Большинство из них составляли осужденные по неполитическим статьям. Количество осужденных за «контрреволюционные преступления» в исправительно-трудовых лагерях с 1 января 1939 по 1 января 1940 г. сократилось менее чем на десять тысяч, с 454 432 до 444 999[936]. Больше шансов выйти на свободу было у тех арестованных, кто в конце 1938 г. еще находился под следствием. Поскольку большинство таких дел грубо фабриковались, а некоторые чекисты, фабриковавшие их, сами попали в застенки НКВД по обвинению во вражеской деятельности, постольку у арестованных появлялась надежда быть признанными жертвами врагов, пробравшихся в органы. Власти охотнее освобождали тех арестованных, кто не дошел до лагеря, чем тех, кто прошел все круги репрессивной системы. Всего, по данным Н. Г. Охотина и А. Б. Рогинского, в 1939 г. было освобождено около 110 тыс. человек, обвиненных ранее в контрреволюционных преступлениях[937].
Реальные результаты бериевского «восстановления социалистической законности» полностью отражали стремление как высшего руководства страны, так и руководителей НКВД лишь незначительно скорректировать политику, оставив в неприкосновенности и даже укрепив карательную машину. Исходя из этих реальностей, кадровые чистки в НКВД очень быстро начали проводиться методами, суть которых достаточно откровенно сформулировал в своем отчете в ЦК ВКП(б) секретарь Орджоникидзевского крайкома партии М. А. Суслов. Объясняя скромные результаты чистки, Суслов писал: «[…] Мы обеспечивали индивидуальный подход к работникам, сохраняя на работе в НКВД и тех товарищей, в особенности из числа низовых и молодых работников, которые, будучи спровоцированы бывшим вражеским руководством, допускали отдельные случаи нарушения социалистической законности. Мы очищали органы НКВД лишь от тех, кто проявлял в этом нарушении инициативу, злобность, исходя из вражеских или корыстных целей»[938]. В результате чистка НКВД затронула преимущественно заметных выдвиженцев Ежова и некоторое количество «козлов отпущения». Всего в 1939 г. из органов НКВД было уволено 7372 оперативночекистских сотрудника (22,9 % от списочного состава) арестам из них подверглись лишь 937 человек[939]. Чистка органов НКВД сопровождалась их пополнением работниками из партийного аппарата. Из 14,5 тыс. оперативных сотрудников госбезопасности, принятых на службу в НКВД в целом в 1939 г., более 11 тыс. пришли из партийных и комсомольских органов[940]. Однако многие сотрудники органов госбезопасности, в том числе те, кто прошел школу «большого террора», остались на своих постах и продолжали делать успешную карьеру.
В разгар кампании борьбы против нарушений «социалистической законности», 9 февраля 1939 г., начальник отделения УНКВД по Читинской области Фельдман избил заключенного П. на допросе. П. попал в больницу. Делу дали ход. Прокурор области допросил П. в присутствии Фельдмана. Тот не отрицал факт избиения и заявил, «что он бил и будет бить». Вскоре Фельдман был переведен из Читинской области с повышением[941]. А начальник особого отдела Черноморского флота Лебедев в конце 1939 г. в ответ на претензии прокурора флота по поводу избиений арестованных заявил: «Бил и бить буду. Я имею на сей счет директиву т. Берии»[942].
Стабилизация Гулага
Несмотря на то что приоритетной задачей операций 1937–1938 гг. было физическое уничтожение «антисоветских» и «контрреволюционных» элементов, потенциальных «вредителей» и «шпионов», значительная часть арестованных попадала в лагеря, колонии и тюрьмы. Огромные потоки жертв «большого террора» значительно увеличили численность заключенных. Одновременно этот период был отмечен резким ухудшением и без того ужасных условий содержания заключенных, ростом произвола и репрессий в Гулаге.
Заключенные лагерей и тюрем были таким же объектом репрессий и чисток, как и население страны в целом. Согласно приказу № 00447, в лагерях подлежали расстрелу 10 тыс. человек. Затем эти лимиты, как это происходило с цифрами по регионам, увеличивались. Например, как уже говорилось, в начале 1938 г. было принято решение о расстреле 12 тыс. заключенных в дальневосточных лагерях. В рамках той же операции против «антисоветских элементов» Ежов разослал указание провести в течение двух месяцев (начиная с 25 августа) «операцию по репрессированию наиболее активных контрреволюционных элементов из числа содержащихся в тюрьмах ГУГБ». Все они также подлежали расстрелу. Для Соловецкой тюрьмы, например, был утвержден лимит 1200 человек[943]. Всего в октябре 1937 — феврале 1938 г. были расстреляны более 1,8 тыс. узников Соловков[944]
