ЕВА. История эволюции женского тела. История человечества - Бохэннон Кэт
Может быть, именно поэтому мы можем любить своих несестер так же, как мы любим сестер. Возможно, это лучшее, что у нас есть. Стремление защитить чужих детей, потому что у большинства из нас есть стремление защищать детей в целом. Способность признавать нашу общую человечность и ценить ее. Это лучшее человеческое качество – мы взяли «приматов» и сделали их лучше.
Один из способов, с помощью которых люди добиваются этого, – рассказывание друг другу историй о себе – историй, которые порождают странные идеи вроде «Я гражданин». Поддержкой этих историй является наш общий коммутатор культурных норм: общие действия культур, которые помогают всем сигнализировать друг другу: «Это наш дом». Вообще говоря, чем более всеобъемлющ распределительный щит, тем сильнее становится местная культура. Именно это имеют в виду социологи, когда говорят о «социальной сплоченности» – это происходит, когда все черты распределительного щита и все истории вместе создают ту безумную человеческую вещь, которую мы называем культурной идентичностью. Это главная причина, по которой мы не растворяемся во враждующих семейных кланах: мы с пользой обманываем себя, заставляя думать, что люди, не связанные с нами кровью, на самом деле являются нашими родственниками.
Другими словами, сексизм провоцируется не только плохой репродуктивной системой человечества. Причина также в наших глубоких социальных порывах.
Трудно противопоставить два самых ценных и уникальных поведения. Хотя эволюционные корни гинекологии уходят глубоко, она уникальна для человека. Таково и наше родственное поведение. Общие социальные правила являются одним из основных способов, с помощью которых культуры создают расширяемую идентичность. И разделение правил секса – не просто быть сексистом, а быть таким же сексистом, как и другие члены культурной группы, – это один из важных способов укрепления членства в группе. Нам нравится ощущение от общения с людьми, которые «разделяют наши ценности».
Избавиться от сексизма сложно. Может быть, даже невозможно. Но мы должны попытаться, потому что, честно говоря, он больше не работает. Или, по крайней мере, работает не так, как раньше.
Хотя сексизм продолжает служить силой местной социальной сплоченности, он также способствует социальному расколу между различными культурными группами [297]. Большинство из нас больше не живут в маленьких городах. Человеческая культура стала глобальной. Конфликты в других частях земного шара обходятся гораздо дороже, чем раньше. Когда вы срываете хиджаб с головы женщины где-нибудь во Франции, эта история сразу же вызывает огромную волну гнева на Ближнем Востоке – гнева, который движет планами экстремистов. Когда исламские террористы насилуют маленьких девочек, прикрываясь религией, остальной мир приходит в ярость – и мы тоже. Тем не менее мы не испытываем достаточного возмущения, когда страны отказывают своим гражданкам в контрацепции. Даже если это делает женщин бедными, что подпитывает социальные волнения, которые делают уязвимыми все население.
История феминизма – то есть история противоречий между индивидуальным женским репродуктивным выбором и коллективными стратегиями воспроизводства – определенно так же стара, как и наш вид. Феминизму как минимум 300 000 лет. Но мы только сейчас приходим к пониманию истинной истории нашего вида – наконец начинаем собирать воедино то, что на самом деле значит быть «человеком», что значит быть «женщиной», что на самом деле включает в себя история нас самих в течение гораздо большего периода времени, чем мы допускали или даже могли себе представить в мифических историях происхождения. Вооружившись этим пониманием, теперь мы как вид можем решить, как действовать. Мы можем выбирать, как сбалансировать индивидуальный репродуктивный выбор с коллективным воспроизводством.
Как и во всем остальном, мы, вероятно, будем двигаться в тысяче разных направлений одновременно. Это нормально. Ни одна человеческая культура не является менее развитой, чем другая: по определению, каждый человек, живущий сегодня, одинаково современен. И, по сути, каждая культура – это своего рода эксперимент по выяснению того, что работает для нас, в данной среде, для наших конкретных потребностей. Некоторые из экспериментов работают. Большинство – нет.
Нам бы пригодились подсказки. Например, хотя искоренение сексизма кажется совершенно невозможным, мы можем более осознанно подходить к выбору, который делаем в отношении правил секса. Мы можем активно выбирать создание социальных институтов, которые борются с негативными последствиями сексизма. Мы можем усилить необходимость эгалитарности. И прежде всего, мы можем поддержать и защитить развитие гинекологии.
Потому что, хотя инновации в человеческой культуре создаются случайностью – давлением окружающей среды, местными мутациями, индивидуальными решениями, которые принимаются или отвергаются, – на самом деле неправда, что человеческие культуры развиваются в совершенно случайных направлениях. Например, как только гинекологические знания и традиции культуры достигают определенного уровня эффективности, они быстро превосходят сексизм по полезности. И когда наконец-то гинекологии (такой, как безопасная контрацепция и аборты) достаточно и существует надлежащий дородовой и послеродовой уход, но сексизма все еще много, он может подорвать гинекологию. А ухудшение здоровья женщин и детей неизбежно помешает населению.
Снова и снова на протяжении всей истории сексизм ослабевает, и гинекология поднимается. Несмотря на сексистскую реакцию наших дней, я все еще думаю, что мы неудержимо движемся к коллективному будущему нашего вида: к истинному эгалитаризму между полами, поддерживаемому все более и более развитой гинекологической медициной. Мы берем под контроль нашу репродуктивную систему. Мы решаем, как мы хотим забеременеть, когда и от кого, и стремимся к более равномерному распределению между полами, когда дело касается ухода за детьми. Дело не в том, что мужчины начнут кормить грудью, но само количество часов, труда и денег, необходимых для воспитания детей, будет более равномерно распределено среди населения.
Другими словами, мы убегаем от своей эволюционной судьбы. И мы делаем это, оставаясь людьми: умными, умеющими совместно решать проблемы, рассказывающими друг другу истории и пересматривающими эти истории, чтобы создать лучшие.
Но такой прогресс (из-за отсутствия лучшего слова) всегда хрупок, и сейчас на пути стоят две фундаментальные вещи: метеориты и мудаки.
Я имею в виду это как в прямом, так и в переносном смысле: если произойдет столкновение с чем-то вроде метеорита, это может уничтожить весь наш вид, прежде чем мы перестанем быть сексистами. Подобные вещи случались и раньше. Фактически снова и снова масштабные события, убивавшие огромное количество людей, радикально меняли историю человечества. Около восьмидесяти тысяч лет назад что-то уничтожило большую часть гоминидов в мире – это мог быть супервулкан, могло быть изменение климата, могла быть ужасная комбинация факторов – поэтому, чтобы стать глобальным видом, нам пришлось покинуть Африку дважды. Масштабное глобальное похолодание также не слишком способствовало развитию человечества в Северной Азии. Перенесемся в Средние века, когда Черная смерть убила треть населения Европы. Некоторые говорят, что именно поэтому Европа переживала Темные века, пока исламские империи процветали. Даже испанский грипп в 1918 году имел зловещее наследие: хотя он, возможно, помог склонить ход войны в пользу союзников (завезенный из Канзаса, он быстро заразил немецкие войска по другую сторону окопов), он также оставил Германию страной, опустошенной после войны, созревшей для роста обиженного популизма и в конечном итоге фашизма.
Конечно, массовая смерть не всегда только плоха: некоторые говорят, что европейцы создали домодернистский средний класс, потому что во время Черной смерти погибло очень много бедняков, разрушив социальные структуры, укрепившие феодализм. Результат: Просвещение, Реформация, возникновение домодернизма. Похожие вещи говорили и о феминизме второй волны в США: если бы не радикальное отсутствие молодых мужчин во время Второй мировой войны, американским женщинам, возможно, потребовалось бы гораздо больше времени, чтобы привыкнуть к идее, что работа вне дома приемлема и полезна.
