Марк Твен - Из Автобиографии
Величайший из актеров не мог бы увлечь публику, читая по книжке; при таком чтении пропадают самые тонкие приемы чтения. Я имею в виду те рассчитанные эффекты, которые кажутся вдохновением минуты и производят такое сильное впечатление: например, рассчитанные поиски нужного слова, якобы невольные паузы, якобы невольное смущение, якобы ошибочное подчеркивание не того слова, таящее в себе некий умысел, - все то, что вместе с другими удачно придуманными приемами придает прочитанной вещи пленительную естественность рассказа экспромтом. Это может быть пущено в ход и чтецом, и пускается в ход, но искусственность заметна сразу, и хотя слушатели могут восхищаться тем, как все это ловко сделано, - это восхищение рассудка, а не сердца, и успех чтеца не полон.
Читая по книжке с эстрады, чтец очень скоро убеждается, что одно орудие в его батарее приемов работает непропорционально калибру, - это пауза: то выразительное молчание, то красноречивое молчание, то в геометрической прогрессии нарастающее молчание, которое часто позволяет добиться нужного эффекта там, где его порою не дает даже самое счастливое сочетание слов. Пауза мало чем поможет человеку, который читает по книжке, потому что он не знает и не может знать, какой именно длины она должна быть. Не он сам находит эту меру - это делают за него слушатели. Он должен уловить по их лицам, когда эта пауза достигнет нужной длины, но он смотрит не на лица, а в книгу, и поэтому определяет длину паузы наугад; точно угадать он не может, а ничто другое, кроме точности, абсолютной точности, здесь не годится.
Тот, кто рассказывает без книжки, имеет все преимущества: когда он доходит до хорошо знакомой фразы, которую он произносил в течение ста вечеров подряд, - до фразы, после которой или перед которой есть пауза, то лица слушателей скажут ему, где кончить эту паузу. Для одной аудитории эта пауза должна быть короче, для другой - длиннее, для третьей - еще длиннее; рассказчик должен варьировать длину паузы соответственно степени различия между аудиториями. Эти вариации так неуловимы, так тонки, что их можно, пожалуй, сравнить с делениями прибора Пратта и Уитни, измеряющего величины до одной пятимиллионной дюйма. Публика - двойник этого прибора: она тоже может измерить паузу до мельчайшей дроби, сходящей на нет.
Я, бывало, играл паузой, как ребенок игрушкой. Среди рассказов, которые я, разъезжая по свету, читал в пользу кредиторов мистера Уэбстера, было три или четыре таких, где паузы играли важную роль, и я их удлинял или укорачивал, смотря по надобности, и испытывал большое удовольствие, когда пауза была точно отмерена, и некоторое огорчение - когда ошибался. В негритянской сказке с привидениями "Золотая рука" одна из таких пауз встречается как раз перед заключительной фразой. Когда я выдерживал паузу именно столько, сколько следует, последняя фраза производила потрясающий эффект; если же пауза была короче или длиннее хотя бы на одну пятимиллионную дюйма, то публика за эту бесконечно малую долю секунды успевала опомниться от глубоко захватившей ее страшной сказки, предугадать развязку и подготовиться к ней, - и дело кончалось провалом.
В моей коротенькой биографии, которую написала Сюзи, рассказывается о том, как я читал эту страшную сказку молоденьким студенткам Вассарского колледжа; бедняжка Сюзи сама всегда боялась этой сказки, но на этот раз она собрала все свои силы и твердо решила, что ни за что не испугается; однако все ее приготовления не помогли ей: когда рассказ дошел до своего кульминационного пункта, по ее словам, - "все девушки вскочили как один человек", а это доказывает, что я выдержал паузу именно столько, сколько нужно.
В рассказе "Старый дедушкин баран" тоже имеется пауза: она следует за определенной фразой, и когда мы совершали кругосветное турне, миссис Клеменс вместе с Кларой терпели добровольные мучения, просиживая целые вечера только для того, чтобы наблюдать за публикой, когда дело доходило до этой паузы; они считали, что по ее действию на публику можно безошибочно судить об интеллектуальном уровне аудитории. Я держался другого мнения, но не в моих интересах было об этом говорить. Если пауза была выдержана правильно, эффект был обеспечен; если же пауза была короче или длиннее на одну пятимиллионную дюйма, смеялись умеренно, взрыва не получалось. В рассказе "Старый дедушкин баран" это как раз то место, где обсуждается вопрос, случайно ли свалился ирландец на прохожего, или по воле провидения. Если по воле провидения и если единственной целью тут было спасти ирландца, то зачем же понадобилось принести в жертву прохожего? "Ведь там была собака? Почему же он не свалился на собаку? Почему собака для этого не годилась? Потому что собака увидала бы, что он валится". Последняя фраза и была та самая, которой ждало мое семейство. Пауза после этой фразы была абсолютно необходима для всякой аудитории, ибо ни один человек, как бы сообразителен он ни был, не может в одно мгновение оценить новый и чуждый для него логический ход, кажущийся на первый взгляд почти непогрешимым, ход, согласно которому собаку нельзя считать подходящим орудием для спасения ближнего, особенно там, где требуется самопожертвование, ибо она слишком равнодушна к подвигам благочестия и слишком усердно соблюдает собственные интересы, чтобы воспринять повеление свыше.
18 октября 1907 г.
[ТЕОДОР РУЗВЕЛЬТ]
Вчера произошли два колоссальных исторических события - события, отголоски которых будут в течение многих веков звучать в лабиринтах времен, события, которые не исчезнут из памяти людей до тех пор, пока они не перестанут писать свою историю. Вчера компания "Маркони"{393} впервые передала по беспроволочному телеграфу сообщения через Атлантику - прямо с одного берега на другой; и в этот же самый день президент Соединенных Штатов в четырнадцатый раз вспугнул находящегося на расстоянии трех миль медведя. Когда медведь наткнулся на стоящую в ожидании толпу собак, егерей, шталмейстеров, камергеров, маркитантов, поваров, судомоек, наездников добровольческого кавалерийского полка, пехоты и артиллерии, он, по привычке, переплыл на противоположный берег пруда и скрылся в лесу, президент, по своему обыкновению, находился где-то далеко, где именно никто не знал. Пока одна половина толпы наблюдала за тем местом, куда скрылся медведь, другая, трубя в рога, галопом помчалась рыскать по штату Луизиана в поисках великого охотника. Почему они совсем не прекратили охоту на медведя и не начали охотиться на президента? Он единственный из этой парочки, кого никак нельзя найти, когда он нужен.
Вскоре президента обнаружили, навели на след, и он вместе с собаками промчался несколько миль по лесу, но потом бросил это дело, потому что преподобный доктор Лонг, "факир природы", пришел и заявил, что это след коровий. Таков печальный исход мощного предприятия. Сегодня его превосходительство отбывает в Вашингтон, где займется дальнейшей разработкой своего плана: с помощью линейных кораблей провоцировать Японию на войну{393}. Многие мудрые люди утверждают, будто цель этого плана состоит, наоборот, в том, чтобы принудить Японию к миру. Но я думаю, что он хочет войны. Он как-то раз участвовал в перестрелке при Сан-Хуан-Хилл и покрыл себя столь пышной славой, что с тех пор никак не может перестать похваляться своими подвигами. Помню, как однажды, на завтраке у Брандера Мэтьюза, где присутствовало несколько мужчин, он три или четыре раза заводил разговор о Сан-Хуан-Хилл, несмотря на все попытки здравомыслящих людей поговорить о чем-нибудь более интересном. Мне кажется, что президент во многих отношениях явно безумен, особенно когда дело касается войны и славных военных подвигов. Мне кажется, что он жаждет большой войны, дабы эффектно сыграть роль главного генерала и главного адмирала и войти в историю как единственный монарх нового времени, который одновременно занимал обе эти должности.
Вчера станции Маркони на обоих берегах Атлантики обменялись посланиями общим объемом в пять тысяч слов со скоростью от сорока до пятидесяти слов в минуту. Это событие мирового значения. Семь лет назад я видел мистера Маркони в Лондоне в обществе сэра Хайрема Максима{393}; в то время он был уверен, что настанет день, когда он сможет без промежуточных станций передавать через океан сообщения по беспроволочному телеграфу, но лишь немногие разделяли эту уверенность. Я рад, что встречался и беседовал с профессором Морзе{393}, с Грэхемом Беллом, Эдисоном{393} и с другими людьми, которые увенчали величественное здание современной материальной цивилизации. Ни в Англии, ни в Америке не было никакого шума вокруг вчерашнего великого события; время для этого наступит позднее, как было с телеграфом Морзе.
Я помню взрыв изумления и восторга, охвативший весь земной шар в 1858 году, когда по телеграфному кабелю, проложенному под поверхностью океана, было передано первое сообщение через Атлантику. Это событие не казалось вероятным, напротив - оно казалось совершенно невероятным, но нам пришлось в него поверить и постепенно к нему привыкнуть и приспособиться; потом, как это обычно бывает с такими важными открытиями, оно вскоре стало будничным. Это было в год великой кометы{394} - самого выдающегося из всех небесных скитальцев, какие появлялись в небесах при жизни нынешнего поколения. Комета испускала удивительный поток белого света, света настолько яркого, что казалось, он может отбрасывать тени, - однако, хотя он, несомненно, мог их отбрасывать, нет необходимости искать тому доказательств; достаточным доказательством служит хотя бы то, что в любое время ночи при этом свете можно было читать газету. В то время я был учеником лоцмана, и много ночей подряд это ослепительное сияние помогало мне коротать одинокую вахту в рулевой рубке. Много раз я читал газету при ярком свете, который струился от этого изумительного исследователя сверкающих архипелагов мирового пространства.
