Андрей Сахаров - Владимир Мономах
Германские послы уехали ни с чем, Русь не выступила против короля Белы.
И еще другие соседи - лукавьте и упорные греки стараются втянуть Русь в борьбу с папой римским.
Еще в 1054 году, через шесть месяцев после смерти великого князя Ярослава, в Константинополь явились ло-гаты паны во главе с кардиналом Гумбертом и положили иа алтарь константинопольского храма святой Софии отлу-чителытую грамоту. Отныне иапа проклинал византийских отступников, которые пе только отошли от истинных канонов веры и погрязли во всевозможных ересях, но и перестали признавать церковное главенство его, папы римского.
В ответ в том же храме Софии была возглашена анафема папским легатам. Раскол западной и восточной церкви, который давно ун-те подготавливался всеми делами и константинопольского патриархата, поддержанного императорской властью, и римского понтификата, отныне состоялся окончательно.
И теперь на Руст, зачастили посланцы из Византии с просьбой поддержать патриархат п битве с папой, а из Рима тпли увещевания на Русь, просьбы присоединиться в борьбе с отступниками от истинного лона христианской церкви.
Пока был жив Илларион, русская церковь с прохладой смотрела на эту распрю папы и патриарха, но теперь Илларион мертв, а новый митрополит Ефрем-грек, выходец из Константинополя, с утра до вечера печется об интересах" патриархата. Но вправду говорят, что духовные
пастыри лишь пасут христово стадо, а само оно принадлежит не им, а мирской власти. Изяслав с братьями давно ркшил не вступать в борьбу церквей и, если можно, пользуясь этой распрей, еще более возвысить силу и неза-иисимоетъ киевской митрополии. А грек? Ну что ж, грек пускай говорит что хочет. Давний союз с Константинополем эти разговоры лишь укрепляют, а все остальные дела решаются не в киевской Софии, а в великокняжеском дворце.
Мономах слушал боярина и вспоминал, что мать-византийка тоже говорила ему об истинности греческой веры и неправедности веры римской. Обо всем остальном она молчала, видимо, считала сына еще несмышленым. И только теперь, после рассказа Гордяты, Владимир стал понимать, что мать давно и упорно возбуждала в нем не-, пависть к латинянам.
Прошли праздники, торжественные стояния в Софии, пиры, охоты, и Всеволод с семьей стал собираться обратно в Переяславль.
Перед отъездом князь отправился к святым угодникам Антонию и Феодосию помолиться, очиститься душой, выслушать их мудрые речи. Сыну он сказал: «Поедешь со мной, посмотришь, как жикут и мыслят люди, ушедшие от. суеты мирской и посвятившие себя богу».
И пот они, отец и сын, стоят словно простолюдины в тесной, пахнущей сырой глиной пещере, а перед ними на лавке, сколоченной из неотесанных досок, сидит игумен Печерского монастыря Феодосии. У него седые волосы, коричневое, прорезанное глубокими морщинами лицо и светлые, ясные как у младенца глаза. Он сидит спокойно, и его худые руки недвижно лежат на коленях. На нем простая одежда из грубой шерсти.
Отец и сын встают перед ним на колени, и Феодосии молча кладет руки на их головы, и так они стоят перед. ним некоторое время, потом встают и садятся рядом с игуменом.
Тот говорит, что отца Антония они увидеть не смогут вот уже вторую неделю он молится п одиночестве в дальней пещере, но показывается ни ему, Феодосию, ни монастырской братии, монахи приносят Антонию лишь кусок хлеба и кружку воды - тем и живет преподобный.
Владимир в свои небольшие годы уже много был наслышан о духовных подвигах печорских отшельников и теперь во все глаза смотрел на игумена.
И об Антонии, и о Феодосии рассказывали удивительные истории, которые поражали маленького княжича, и он нередко вспоминал жизнь того и другого и плакал от жалости к ним и умиления.
Во все глаза смотрел маленький Мономах на чудесного игумена, а тот вел неторопливую беседу с князем Всеволодом и говорил вовсе не о божественных делах. Игумен просил рассказать ему, в мире ли живет Всеволод с братьями-князьями, спокойны ли торки и не пора ли нанести поганым удар; что думает князь о полоцком властелине Бсеславе и можно ли его позвать с собой в поход в дикое поле; как ведут себя половцы и где нынче кочуют они. Дивился Владимир такой осведомленности игумена, и казалось, что совсе не о нем, бежавшем от мирских дел, ходили по Руси рассказы.
В раздумье ехал Всеволод от игумена. Тот ясно ему сказал, что надо собираться в дикое ноле, что Изяслав давно уже хочет нанести удар торкам, навеки освободить от их набегов русские земли и надо помочь киевскому князю, что он, Феодосии, очень надеется иа его княжескую помощь и даже, если Всеслав полоцкий и Святослав черниговский не пойдут в поход, то пусть киевский и переяславский кттязья двинутся в поле со своими ратями.
Едва Всеволод волю л в свои хоромы, как за ним прибыл гонец от великого князя.
Изяслав повел с ним речь о том же, о чем еще пас назад говорил игумен Феодосии, - о совместном походе против торков. Братья условились действовать заодно, послать гонцов к Всеславу и Святославу.
Все лето 1060 года сносились князья гонцами и лишь к осени наконец договорились о походе. С севера в кош-том строю и на ладьях по Днепру двинулись рати великого князя Изяслава и Всеслава полоцкого; отдельно по берегу шла дружина Изяслава и отдельно дружина Всеслава. У впадения реки Трубеж в Днепр их ждали дружины Святослава черниговского и Всеволода переяславского. Впервые после смерти Ярослава Владимировича вся Русская земля поднялась в поход против кочевников. В киевском войске шли также дружины из Смоленска, Турова и Владимира-Волынского, в черниговском - воины из Тмутаракани и Мурома, в переяславском - отряды из Ростова, Суздаля и Белозора. Давно уже не собирала Русская земля столь большого войска.
Владимир вместе с матерью, сестрами провожал дружину с княжеского крыльца, а потом смотрел из окна терема; как двурядион лентой выехали воины из городских ворот и двинулись в сторону Днепра, и. сразу тревога застыла в городе, стихли по боярским домам веселье и застолья; в каждом доме молилась за успех русского войска. И в княжеском дворце как будто стихла жизнь, мать молилась в своей половине, а около нее, упершись коленями в пушистый ковер, молился маленький Владимир и повторял вслед за матерью: «Боже, спаси пас, дай нам утешенье в тревогах и горестях и ниспошли победу над погаными верным сыпам твоим, рабу твоему Всеволоду и всем воинам его».
Прошло три недели, и однажды под вечер с караульной башни ударили в колокол: иа горизонте показались конные люди. Медленно приближались они, и вскоре высыпавшие па валы жители Переяславля приветствовали победителей. Впереди ехал Всеволод; лицо его потемнело и осунулось, веки покраснели от бессонья и осенних ветров, по радостная улыбка пробивалась сквозь эту черноту и усталость. Сзади надвигалась княжеская дружина, а следом за ней шли связанные веревками плененные торки. В изодранных одеждах, с косматыми волосами, они страшно озирались по сторонам, втягивали головы в плечи под градом насмешек жителей Переяславля. А следом за пленниками везли па телегах захваченное добро: ткали, ковры, конскую сбрую, оружие, золотые и серебряные вещи. А дальше кияжеские конюхи гнали табупы отнятых у торков коней, коров, овец. Сразу разбогатеет теперь Пе-реяславль, нальются захваченным добром дворец князя и дома его старшей и младшей дружин.
Владимир бросился к отцу, дотянулся рукой до стремени, да так и бежал рядом с отцом всю дорогу до дворца. И лишь вечером, когда княжеская семья собралась за столом, Владимир услышал от отца о том, как шла война с торками.
Собственно, и войны-то не было: конные сторожи торков донесли до своих кочевий известие о том, что вошли русские рати в степь, и торки стали спешно свертывать шатры, и когда руссы подходили к тем местам, где должны были бы стоять стенные городки кочевников, то заставали там лишь теплую золу от очагов - торки исчезали бесследно. Днем и ночью гнались руссы за кочевниками, вглядываясь в прибитую конскими копытами землю, и наконец настигли их во время отдыха. Русские дружины с ходу врезались в тележный строй уставших и обессилевших торков, и те почти не сопротивлялись: одни доброй волей отдали себя в полон с женами и детьми, другие -
те, у кого доставало еще сил бежать дальше, - бросали своих близких, вес добро, вскакивали на коней и устремлялись в неоглядную ночную степь.
За ними не гнались - пусть пропадают в осенней стуже в голодной, застывающей на зиму степи. Несколько недель носились русские дружины в диком поле, сбивая все новые и новые кочевья торков, утомляя и врагов и самих себя нескончаемым конским бегом. И лишь тогда, когда отяжелели русские рати от захваченного добра, когда недоставало уже сил гнать по необозримым степным просторам тысячи голов скота, - русские кпязъя дали приказ своим дружинам повернуть вспять.
– Ну а торки, куда делись торки? - спрашивал Владимир, который живо представил себе все, что происходило в степи, где закованные в брони руссы сметали с лица земли жалкие кочевья степттяков и гнали их, гнали в холодное и голодное поле.
