Николай Богомолов - Вокруг «Серебряного века»
Опять-таки, мы не знаем, как в точности ощущал себя Балтрушайтис по отношению к России. У нас нет сколько-нибудь надежных данных о его отношении к русским революциям, к первым шагам советской власти; сотрудничество с советскими учреждениями вовсе не обязательно свидетельствовало о какой-либо симпатии к ним: необходимо было существовать в годы, когда прежний капитал перестал обозначать что бы то ни было. Но вряд ли можно сомневаться в том, что имперские устремления СССР, наглядно определившиеся в 1930-е годы, вкупе со свирепым режимом внутри страны, должны были сделать Балтрушайтиса вдвойне и втройне осторожным. Согласившись с независимостью Литвы, СССР рассматривал ее как явление сугубо временное и соответственно строил свои отношения с небольшой страной.
Единственное, пожалуй, что можно было сделать в такой ситуации, — это стать на путь, в конце концов Балтрушайтисом и выбранный: вернуться к родному языку, причем вернуться не только как к средству общения, но и как к носителю полузабытой культуры. Не случайно так долго он не начинал писать по-литовски, и не случайно стихи его были, насколько мы можем судить по отзывам носителей литовского языка, столь же странны для читателей, как и стихи русские. Посредническая миссия, к которой Балтрушайтис (естественно, нигде этого не подчеркивая впрямую) всегда был склонен, переместилась на метафизический уровень. Если в плане земном он просто добросовестно исполнял свою работу посла, то в плане несравненно более высоком он напряжением духовных сил старался соединить две столь различные культуры, все более и более понимая, что остается здесь практически в полном одиночестве.
Последняя книга стихов Балтрушайтиса «Лилия и серп», вышедшая в Париже в 1948 году, еще в 1990-е годы свободно продавалась как там, так и в Москве. Чуть более популярны были его книги русских стихов, изданные в Вильнюсе и в Москве (последняя включила также переводы литовских стихов). Но в общем судьбу Балтрушайтиса-поэта следовало бы, пожалуй, сравнить с одиноким путником, неустанно бредущим по своим дорогам. В какие-то минуты жизни эти дороги входят в людные города, путнику приходится общаться с людьми, но нигде он не может позволить себе остановиться надолго. Его заплечная котомка представляет мало интереса для праздного любопытствователя или тем более для грабителя. Но для редкого сочувственника в ней может отыскаться как раз то, что необходимо ему здесь и сейчас, причем это здесь и сейчас может распространиться на десятилетия и десятилетия, если не на века.
Валерий Брюсов и «Золотое руно»: неатрибутированный текст[*]
История взаимоотношений В. Я. Брюсова с журналом «Золотое руно» в общих чертах хорошо известна: на первых порах он «отнесся к издательской затее Рябушинского с известной осторожностью, осмотрительно заняв выжидательную позицию, хотя и охотно вошел в число ближайших сотрудников журнала»[564]. Он произнес выразительную речь на банкете по поводу выхода в свет первого номера журнала[565], однако уже в марте выступил с резко критической заметкой[566], еще резче — в мае и июне[567] и фактически прервал сотрудничество с журналом. Однако после того, как из «Золотого руна» ушел редактор литературного отдела С. А. Соколов, именно к Брюсову одному из первых обратился за помощью Н. П. Рябушинский[568]. В ретроспективной дневниковой записи Брюсов зафиксировал: «В Швеции узнал я, что С. А. Соколов покинул „Зол<отое> Руно“, и это дало мне надежду ближе войти в этот журнал. С осени я стал часто бывать в редакции и „помогать советами“»[569].
Однако деятельное сотрудничество продолжалось не слишком долго. Еще до того, как в марте 1907 года из журнала вынужден был уйти редактор литературного отдела А. А. Курсинский (креатура Брюсова), последний очень резко оценил журнал: «„Золотое руно“, давшее в конце 1906 г. несколько прекрасных №№, опять превращается в какой-то амбар для случайных материалов»[570]. Уже в апреле он говорит в письме о своем желании выйти из числа сотрудников «Руна», 5 июня пишет З. Н. Гиппиус: «Выход мой из „Золотого Руна“ решен окончательно»[571], а 21 августа официально (вместе с Мережковскими) объявляет об этом[572].
Однако наше внимание в связи с этим привлекло письмо Брюсова к Гиппиус от 22 мая 1907 года, фрагмент из которого процитируем: «Но оставим „Перевал“ — от него, при наличности Сергея Кречетова и ждать иного было нельзя, но вот „Руно“. Уж с ним ли не бились: и объявления я им писал, и на четвергах разные элементарные истины вбивал в голову его плоскочерепных руководителей, и сотрудников всячески убеждал: „tenez-vous droit“ (это из „Золота в лазури“), — и что же! Результат: И. Сац, № Дьявола, № Нестерова etc., etc., а попутно неподавание руки Курсинскому и просьба к Струве выйти из редакции, так как он приехал не в крахмальном воротничке! Бывать более на Новинском бульваре немыслимо, писать в „Руне“ — вряд ли возможно, и, кажется, очень прав Белый, что открыто ушел и снял свое имя. Я бы сделал то же, да нет подходящего повода. Все числился, числился, и вдруг — „не могу“. Скажут: „Что же раньше смотрел!“ Разве если с целой „компанией“. Вы взяли свои рукописи из „Руна“ — не присоединитесь ли? Ах, если бы Ваше имя и Дмитрия Сергеевича! Прекрасное получилось бы „письмо в редакцию“. Серьезно, подумайте о таком уходе из Содома и Гоморры!»[573]
Большинство обстоятельств, упоминаемых здесь, для исследователей очевидны. К тому, что уже разъяснил публикатор письма, следует добавить, что статью И. А. Саца «Сатана в музыке» (Золотое руно. 1907. № 1) Брюсов воспринял как откровенный плагиат[574], о недоразумениях в первом и втором номерах журнала (посвященных изображению Дьявола в литературе и искусстве и творчеству М. В. Нестерова) он писал в упомянутой нами выше статье[575], о выходе Белого и связанных с этим обстоятельствах нам уже доводилось писать[576]. Но для изучающих историю «Золотого руна» и для специалистов по творчеству Брюсова весьма интригующей должна была показаться фраза: «…и объявления я им писал…»
Ни в какой из существующих библиографий объявления, написанные Брюсовым для «Золотого руна», не числятся. А между тем для истории русской журналистики газетные и журнальные объявления представляют собою немаловажный интерес. Достаточно вспомнить тщательную фиксацию таких объявлений самим Брюсовым[577], или внимание М. Кузмина к появлению и исчезновению своего имени в списках сотрудников (что он регулярно фиксирует в дневнике 1906–1907 годов[578]), или скандал, учиненный Л. Д. Зиновьевой-Аннибал Брюсову, когда ее имя не было включено в объявления «Весов»[579]. Примечательно и то, что, когда в 1912 году готовившийся к изданию журнал включил в свои объявления имена писателей, лишь ответивших на его анкету, но не ставших сотрудниками в подлинном смысле слова, С. М. Городецкий посчитал нужным откликнуться на это специальным «письмом в редакцию», обличавшим дурные журналистские нравы[580]. Одним словом, объявления рассматривались литераторами и журналистами не как служебный жанр, а как существенный элемент семантики общего газетного или журнального текста. Потому отыскать такие объявления для «Золотого руна», написанные Брюсовым, представлялось чрезвычайно существенным.
При довольно систематическом просмотре автографов Брюсова в его архиве, хранящемся в Отделе рукописей РГБ, нам попался черновой карандашный автограф без заглавия с пометой И. М. Брюсовой: «Получено от Нины Ал. Курсинской из бумаг А. А. Курсинского»[581]. Текст его, в некоторой степени подводящий итоги деятельности «Золотого руна» за первый год его существования, показался знакомым. Однако в самом журнале ничего подобного напечатано не было. Лишь после определенных усилий удалось вспомнить, что текст этот был опубликован в редком издании: «Золотое Руно: ежемесячный художественный, литературный и критический журнал. Отчет за 1906 год (I год издания)». Брошюрка небольшого формата объемом в 32 страницы прилагалась к двенадцатому номеру журнала, но, как и большинство приложений такого рода, в подавляющем числе случаев утрачивалась. Текст Брюсова, не снабженный никакой подписью, был опубликован в ней на с. 2–4. Верхний слой правки дословно совпадает с печатным текстом, поэтому можно с высокой степенью вероятности утверждать, что некто (скорее всего, А. А. Курсинский, из бумаг которого эта рукопись попала к И. М. Брюсовой) дотошно переписал текст, лишь снабдив его нейтральным заглавием.
Нынешнее воспроизведение этого текста, таким образом, решает сразу несколько задач: атрибутирует небезынтересную, как и весь этот отчет, статью; вводит в библиографию Брюсова еще один ранее не зафиксированный текст; вносит существенный штрих в историю журнала.
