Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 2
от света, окончившееся лишь вместе с жизнью Констанция, Афанасий провел в обществе монахов, преданно служивших ему и стражей, и секретарями, и рассыльными; но всякий раз, как горячность преследований ослабевала, он увлекался желанием поддержать более близкие сношения с католической партией, покидал свою пустыню, проникал в Александрию и вверял себя скромности своих друзей и приверженцев.
Его разнохарактерные приключения могли бы служить сюжетом очень интересного романа. Однажды ему случилось укрыться внутри высохшего водохранилища, из которого он только что успел выйти перед тем, как одна рабыня изменнически указала место его укрывательства; другой раз ему пришлось укрыться в еще более странном убежище - в доме одной девушки, которой было только двадцать лет от роду и которая была известна всему городу своей изящной красотой. В полночь - как она сама рассказывала через несколько лет после того - она была поражена появлением архиепископа, который был полуодет и, приблизившись к ней быстрыми шагами, стал умолять ее оказать ему покровительство, за которым он обратился под ее гостеприимный кров по указанию небесного видения. Благочестивая девушка приняла и сохранила священный залог, вверенный ее благоразумию и мужеству. Не сообщив никому этой тайны, она тотчас отвела Афанасия в самую секретную из своих комнат и наблюдала над его безопасностью с нежностью друга и с усердием служанки. Пока не прекратилась опасность, она аккуратно доставляла ему книги и съестные припасы, обмывала его ноги, служила посредницей для его переписки и ловко скрывала от недоверчивых взоров эти фамильярные и интимные отношения между святым, характер которого требовал самого незапятнанного целомудрия, и женщиной, прелести которой могли возбуждать самые опасные эмоции. В течение шестилетних гонений и ссылки Афанасий несколько раз посещал свою прекрасную и преданную подругу, а его формальное заявление, что он видел соборы в Римини и в Селевкии, заставляет нас думать, что он тайным образом находился в том месте и в то время, где и когда они были созваны. Желание лично побеседовать с друзьями и лично следить за раздорами врагов, чтоб извлечь из них для себя пользу, могло побудить даже осторожного государственного человека на такое смелое и опасное предприятие, а Александрия была связана торговлей и мореплаванием со всеми портами Средиземного моря. Из глубины своего недоступного
убежища неустрашимый архиепископ вел непрерывную наступательную войну против покровителя ариан, а его кстати написанные сочинения, быстро распространявшиеся благодаря усердию его приверженцев и читавшиеся с жадностью, поддерживали внутреннее единство и бодрость православной партии. В своих публичных апологиях, с которыми он обращался к самому императору, он иногда выражался тоном умеренности, но в то же самое время употреблял в своих тайных беседах самые оскорбительные для Констанция выражения, называя его слабым и злым государем, палачом своего семейства, тираном республики и антихристом церкви. Победоносный монарх, наказавший опрометчивого Галла, подавивший восстание Сильвана, сорвавший диадему с головы Ветраниона и разбивший на поле брани легионы Магненция, получал - в то время, как находился на высоте своего могущества, - от невидимой руки такие раны, которых он не мог залечить и за которые он не был в состоянии отомстить; таким образом, сын Константина был первый христианский монарх, познакомившийся на опыте с могуществом тех принципов, которые в деле религии способны противостоять самым энергическим усилиям гражданской власти.
Преследование Афанасия и стольких почтенных епископов, пострадавших за истину или по меньшей мере за чистоту своей совести, возбуждало справедливое негодование и неудовольствие во всех христианах, кроме тех, которые были слепо преданы арианской партии. Верующие сожалели об утрате своих достойных пастырей, изгнание которых обыкновенно сопровождалось вступлением в епископскую должность какого-нибудь самозванца; они громко жаловались на неуважение к их избирательным правам и на то, что их заставляли повиноваться наемным узурпаторам, личность которых была им незнакома, а принципы которых не внушали им доверия. Католики могли двумя способами доказывать, что они непричастны виновности и ереси своих церковных правителей, - публичным заявлением своего разномыслия или устранением себя от всяких с ним сношений. Первый из этих способов был придуман в Антиохии и практиковался там с таким успехом, что скоро распространился по всему христианскому миру. Славословие, или священный гимн, воспевающий славу Троицы, доступен для очень деликатных, но существенно важных модуляций голоса, так что сущность православного или еретического догмата может быть выражена различием между разделительной и соединительной частицами речи. Два благочестивых и предприимчивых мирянина, преданных Никейскому символу веры, Флавиан и Диодор, ввели в публичное богослужение поочередные ответы хора и более правильное пение псалмов. Под их руководством вышли из соседних степей массы монахов, в Антиохийском соборе появились хорошо обученные певчие, слава Отца и Сына и Святого Духа была торжественно воспета целым хором, и католики стали оскорблять чистотою своего учения арианского прелата, незаконным образом воссевшего на епископском престоле почтенного Евстафия.
То же самое усердие, которым вдохновлялось это пение, заставляло самых добросовестных членов православной партии составлять отдельные общества, которые управлялись пресвитерами до тех пор, пока смерть их изгнанного епископа дозволяла им приступить к избранию и посвящению нового верховного пастыря. Происходившие при дворе перевороты увеличивали число претендентов, и в царствование Констанция нередко случалось, что духовную власть над одним и тем же городом оспаривали друг у друга два, три и даже четыре епископа, юрисдикция которых признавалась только их приверженцами и которые попеременно то утрачивали, то снова приобретали временную власть над церковью. Злоупотребления христианства внесли в римское управление новые поводы для тирании и мятежа; узы гражданского общества были разорваны яростью религиозных партий, а те незнатные граждане, которые могли с равнодушием смотреть на попеременное возвышение и падение императоров, воображали и узнавали на опыте, что их собственная жизнь и их состояние были тесно связаны с интересами популярного пастыря. Пример двух столиц, Рима и Константинополя, может дать нам понятие о том, каково было положение империи и каково было общее направление умов в царствование сыновей Константина.
I. Пока римские первосвященники держались своего ранга и своих принципов, их охраняла горячая привязанность великого народа и они могли с презрением относиться к просьбам, угрозам и милостям еретического монарха. Когда евнухи втайне присудили Либерия к ссылке, основательные опасения мятежа заставили их принять самые большие предосторожности при приведении этого приговора в исполнение. Столица была окружена со всех сторон, и префекту было приказано арестовать епископа или с помощью какой-нибудь хитрости, или вооруженной силой. Это приказание было исполнено, и Либерий был с большим трудом выпровожден в полночь из города, прежде нежели изумление римлян успело перейти в ярость. Лишь только они узнали о ссылке Либерия во Фракию, было созвано общее собрание, и римское духовенство обязалось публичной торжественной клятвой никогда не отрекаться от своего епископа и никогда не признавать узурпатора Феликса, который, благодаря влиянию евнухов, был неправильно избран и посвящен внутри стен неосвященного здания. Через два года после того их благочестивое упорство оставалось во всей своей силе, и, когда Констанций посетил Рим, ему пришлось выслушивать неотступные просьбы народа, который из всех остатков своей древней свободы сохранил лишь право обращаться к своему монарху с фамильярной смелостью. Жены многих сенаторов и самых уважаемых граждан сначала упрашивали своих мужей ходатайствовать за Либерия, а потом послушались совета взять на самих себя поручение, которое в их руках было бы менее опасно и могло бы скорее привести к успеху. Император вежливо принял этих депутатов женского пола, выказывавших свое богатство и достоинство в великолепии своих туалетов и украшений; он был поражен их непреклонной решимостью следовать за любимым пастырем до самых отдаленных уголков земного шара и согласился на то, чтоб два епископа, Либерий и Феликс, управляли в мире каждый своею конгрегацией. Но понятия о религиозной терпимости были до такой степени несогласны с обычаями и убеждениями того времени, что, когда ответ Констанция был публично прочтен в римском цирке, столь благоразумный проект примирения был отвергнут с презрением и насмешками. Страстное увлечение, воодушевлявшее зрителей в окончательный момент конской скачки, направилось на иной предмет, и цирк огласился возгласами многих тысяч людей, неоднократно повторявших: один Бог, один Христос, один епископ. Усердие римского населения к делу Либерия не ограничилось одними словами: опасное и кровавое восстание, вспыхнувшее в его среде вскоре после отъезда Констанция, заставило этого государя принять изъявления покорности от изгнанного прелата и возвратить ему нераздельную духовную власть над столицей. После безуспешных попыток к сопротивлению его соперник был выгнан из города усилиями оппозиционной партии и с дозволения императора; приверженцев Феликса бесчеловечно умерщвляли в улицах, в публичных местах, в банях и даже в церквах, и с возвращением христианского епископа Рим принял такой внешний вид, который напоминал отвратительные сцены кровопролитий Мария и проскрипций Суллы.
